рились арестантки, чтобы ее, значитъ, побить—думали, въ каторгу за это не ушлютъ—побить, чтобы ея здѣсь не было. Думали, что она послѣ станетъ жаловаться начальству, а начальство ей скажетъ: «Какая ты есть надзирательница, коли арестантки тебя не боятся»; ну и разсчитаютъ ее. А она, хитрая, начальству-то ничего и не сказала. Другой разъ ее на улицѣ побили вечеромъ. Сидитъ здѣсь одна Горгисъ, она ужъ три раза тутъ. Вотъ, по-первости, когда она тутъ сидѣла, то больно ужъ она ей досадила. Горгисъ курила, какъ и теперь, а она бывало подглянетъ да и поймаетъ съ цигарками. Ну, тутъ обыски, табакъ отбираютъ, а онъ здѣсь дорогой. Вотъ какъ Горгисъ вышла изъ тюрьмы, подговорила своихъ пріятелей,—они ее и побили тутъ-же, около тюрьмы.
— Отъ меня она тоже не уйдетъ!—воскликнула съ азартомъ Сонька. Не посмотрю я, что она брюхата, чтобъ ее разорвало. На каторгу пойду, а эту сволочь проучу.
Разговоры на эту тему шли еще долго.
Я начинала свыкаться съ мыслью, что мнѣ придется еще долго здѣсь сидѣть, и стала присматриваться къ своимъ сожительницамъ и знакомиться съ ними. Населеніе камеры было пестрое: польки, еврейки, русскія, литвинки, цыганки. Русскихъ было мало, да и говорили онѣ на родномъ языкѣ довольно нечисто. Большинство составляли арестантки «высидочныя», т. е. отбывающія наказаніе по судебному приговору; сверхъ того, было нѣсколько подсудимыхъ и подслѣдственныхъ. Если камера называлась «пересыльною», то только потому, что пересыльныя женщины содержались исключительно въ ней, и притомъ въ теченіе только двухъ-трехъ послѣднихъ дней недѣли. Послѣ отправки воскреснаго этапа, въ камерѣ, кромѣ меня, осталась лишь одна пересыльная арестантка, молодая дѣвушка, высылавшаяся по безписьменности на родину изъ одного южнаго города, гдѣ она жила въ прислугахъ. Блѣдная, съ изнуреннымъ лицомъ, въ послѣднемъ періодѣ беременности, обтрепанная, вѣчно трепещущая передъ надзи-
