жемъ была. Она была молодая вдова, вышла замужъ всего два года тому назадъ за старшаго надзирателя, бывшаго солдата, изъ крестьянъ (теперь все плачется, что дворянство потеряла). Тогда она дѣтей не имѣла, тогда-то мы и намыкались, натерпѣлись, сидѣвши при ней. Теперь она живетъ на томъ дворѣ, а тогда жила на коллидорѣ, въ маленькой больницѣ; бывало все подъ дверями стоитъ, подслушиваетъ и каждое слово смотрителю доноситъ. Въ камеру ежеминутно ходила,—то не такъ стоишь, то не такъ сидишь, все муштровала. Чтобы когда-нибудь хлѣбъ рѣзать ножемъ, какъ теперь, этого не бывало; куда хошь, запрячь,—всюду найдетъ. А бабы, тѣ, которыя съ малыми ребятами сидѣли, сколько отъ нея муки перенесли, и сказать нельзя. Бывало пеленки въ парашкѣ выстираютъ и повѣсятъ на дворѣ сушить, а она возьметъ, сорветъ всѣ пеленки, втопчетъ въ грязь и занесетъ въ камеру, да еще карцей грозитъ за то, что въ камерѣ стираютъ. Потомъ бабы ужъ такъ дѣлали: выполощутъ тайкомъ пеленки, да вокругъ своего тѣла на ночь обернутъ, оно къ утру-то и высохнетъ. А какъ сама ребятъ стала рожать, такъ все-жъ лучше сдѣлалась.
— Отчего же онѣ, бабы-то, не жаловались?
— Жаловаться? Да кому жаловаться, когда одна шайка была? Пробовали-было жаловаться одному большому барину, который изъ Петербурга пріѣхалъ. Которыя были побойчѣе, когда онъ пришелъ въ нашу камеру, плакали, показали ему, какъ со стѣнъ течетъ, говорили, что дѣти здѣсь замерзаютъ,—у одной ребенокъ умеръ отъ простуды. Поговорилъ онъ тутъ что-то со смотрителемъ, да потомъ-же всѣхъ ихъ въ карцу и посадили, зачѣмъ жаловались. Бывало, когда кто долженъ пріѣхать, онъ, смотритель-то, идетъ впередъ по камерамъ и наказываетъ: «Будетъ, молъ, сюда енаралъ или кто иной,—чтобы было все въ порядкѣ, а жаловаться чтобы у меня не смѣть». А эту-то (она указала головой на дверь) ужъ два раза били, а она все тутъ. Одинъ разъ ее въ большой камерѣ отдули. Сгово-
