дворъ, но тутъ ее настигали и вырывали хлѣбъ у нея изъ рукъ. Сумасшедшая съ яростью кидалась на надзирательницу, осыпая ее ругательствами на литовскомъ языкѣ, при общемъ хохотѣ присутствующихъ. Брань сумасшедшей младшая надзирательница, сама полулитвинка, переводила потомъ старшей по-польски. Когда я разъ упрекнула рыжую, что она такъ безполезно-жестоко обращается съ человѣкомъ, ничего не понимающимъ, она мнѣ отвѣтила:
— Это она все притворяется, — все понимаетъ. Небось, ругаться-то она умѣетъ.
Какъ-то разъ рыжая, для разнообразія, вздумала произвести слѣдующее интересное испытаніе: вмѣсто того, чтобы отнять у безумной хлѣбъ силою, она попросила ее отдать обратно и при этомъ погладила ее по головѣ. Сумасшедшая возвратила хлѣбъ безъ колебаній, и надо было видѣть выраженіе тупого, но радостнаго изумленія на ея лицѣ, никогда не согрѣтомъ ласкою, никогда не озаренномъ улыбкою или удовольствіемъ. Зачѣмъ держали это слабое, безотвѣтное существо, обиженное судьбою, въ ужасной тюрьмѣ, гдѣ, благодаря своей беззащитности и царствовавшему произволу, она подвергалась звѣрскому обращенію со стороны всѣхъ окружающихъ, гдѣ безжалостно ее истязали, гдѣ надъ нею потѣшались и глумились всѣ—отъ глупыхъ и злыхъ арестантокъ до свирѣпаго смотрителя? Чѣмъ объяснить поведеніе слѣдственныхъ и судебныхъ властей, которыя, вмѣсто того, чтобы помѣстить явно-безумную въ больницу, съ возмутительнымъ цинизмомъ продолжали комедію допросовъ и съ вопіющею безчеловѣчностью тянули безполезную канцелярскую волокиту, подвергая безумную всѣмъ тяжелымъ условіямъ тюремнаго режима? Много мѣсяцевъ томилась несчастная женщина, пока наконецъ (незадолго до моего отъѣзда) не былъ возбужденъ вопросъ о переводѣ ея въ домъ для умалишенныхъ. Я нисколько не сомнѣваюсь, что ея физически-крѣпкій организмъ, послѣ продолжительной пытки, перенесенной ею, въ тюрьмѣ,
