— Я люблю, когда онъ съ высоты своего величія смотритъ на меня, или прекращаетъ свой умный разговоръ со мной, потому что я глупа, или снисходитъ до меня. Я это очень люблю: снисходитъ! Я очень рада, что онъ меня терпѣть не можетъ, — говорила она о немъ.
Она была права, потому что дѣйствительно Левинъ терпѣть ея не могъ и презиралъ за то, чѣмъ она гордилась и что ставила себѣ въ достоинство, — за ея нервность, за ея утонченное презрѣніе и равнодушіе ко всему грубому и житейскому.
Между Нордстонъ и Левинымъ установилось то, нерѣдко встрѣчающееся въ свѣтѣ, отношеніе, что два человѣка, оставаясь по внѣшности въ дружелюбныхъ отношеніяхъ, презираютъ другъ друга до такой степени, что не могутъ даже серьезно обращаться другъ съ другомъ и не могутъ даже быть оскорблены одинъ другимъ.
Графиня Нордстонъ тотчасъ же накинулась на Левина.
— А! Константинъ Дмитричъ! Опять пріѣхали въ нашъ развратный Вавилонъ, — сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его слова, сказанныя какъ-то въ началѣ зимы, что Москва есть Вавилонъ. — Что, Вавилонъ исправился или вы испортились? — прибавила она, съ усмѣшкой оглядываясь на Кити.
— Мнѣ очень лестно, графиня, что вы такъ помните мои слова, — отвѣчалъ Левинъ, успѣвшій оправиться и сейчасъ же по привычкѣ входя въ свое шуточно-враждебное отношеніе къ графинѣ Нордстонъ. — Вѣрно они на васъ очень сильно дѣйствуютъ.
— Ахъ, какъ же! Я все записываю. Ну что, Кити, ты опять каталась на конькахъ?..
И она стала говорить съ Кити. Какъ ни неловко было Левину уйти теперь, ему все-таки легче было сдѣлать эту
