Въ эту минуту Левинъ вспомнилъ о своихъ грѣхахъ и о внутренней борьбѣ, которую онъ пережилъ. И онъ неожиданно прибавилъ:
— А впрочемъ, можетъ быть ты и правъ. Очень можетъ быть… Но я не знаю, рѣшительно не знаю.
— Вотъ видишь ли, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, — ты очень цѣльный человѣкъ. Это — твое качество и твой недостатокъ. Ты самъ цѣльный характеръ и хочешь, чтобы вся жизнь слагалась изъ цѣльныхъ явленій, а этого не бываетъ. Ты вотъ презираешь общественную служебную дѣятельность, потому что тебѣ хочется, чтобы дѣло постоянно соотвѣтствовало цѣли, а этого не бываетъ. Ты хочешь тоже, чтобы дѣятельность одного человѣка всегда имѣла цѣль, чтобы любовь и семейная жизнь всегда были одно, — этого не бываетъ. Все разнообразіе, вся прелесть, вся красота жизни слагается изъ тѣни и свѣта.
Левинъ вздохнулъ и ничего не отвѣтилъ. Онъ думалъ о своемъ и не слушалъ Облонскаго.
И вдругъ они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обѣдали вмѣстѣ и пили вино, которое должно было бы еще болѣе сблизить ихъ, но что каждый думаетъ только о своемъ и одному до другого нѣтъ дѣла. Облонскій уже не разъ испытывалъ это, случающееся послѣ обѣда, крайнее раздвоеніе вмѣсто сближенія и зналъ, что́ надо дѣлать въ этихъ случаяхъ.
— Счетъ! — крикнулъ онъ и вышелъ въ сосѣднюю залу, гдѣ тотчасъ же встрѣтилъ знакомаго адъютанта и вступилъ съ нимъ въ разговоръ объ актрисѣ и ея содержателѣ. И тотчасъ же въ разговорѣ съ адъютантомъ Облонскій почувствовалъ облегченіе и отдохновеніе отъ разговора съ Левинымъ, который вызывалъ его всегда на слишкомъ большое умственное и душевное напряженіе.
