— Надо же вамъ дать хоть кофею откушать, сказалъ Матвѣй тѣмъ дружески-грубымъ тономъ, на который нельзя было сердиться.
— Ну, проси же скорѣе, сказалъ Облонскій, морщась отъ досады.
Просительница, штабсъ-капитанша Калинина, просила о невозможномъ и безтолковомъ; но Степанъ Аркадьевичъ, по своему обыкновенію, усадилъ ее, внимательно, не перебивая, выслушалъ ее, и далъ ей подробный совѣтъ, къ кому и какъ обратиться, и даже бойко и складно, своимъ крупнымъ, растянутымъ, красивымъ и четкимъ почеркомъ, написалъ ей записочку къ лицу, которое могло ей пособить. Отпустивъ штабсъ-капитаншу, Степанъ Аркадьевичъ взялъ шляпу и остановился, припоминая, не забылъ ли чего. Оказалось, что онъ ничего не забылъ кромѣ того, что̀ хотѣлъ забыть — жену.
«Ахъ да!» Онъ опустилъ голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выраженіе. «Пойти, или не пойти?» говорилъ онъ себѣ. И внутренній голосъ говорилъ ему, что ходить не надобно, что кромѣ фальши тутъ ничего быть не можетъ, что поправить, починить ихъ отношенія невозможно, потому-что невозможно сдѣлать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь, или его сдѣлать старикомъ неспособнымъ любить. Кромѣ фальши и лжи ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натурѣ.
«Однако когда-нибудь же нужно; вѣдь не можетъ же это такъ остаться», сказалъ онъ, стараясь придать себѣ смѣлости. Онъ выпрямилъ грудь, вынулъ папироску, закурилъ, пыхнулъ два раза, бросилъ ее въ перламутровую раковину—пепельницу, быстрыми шагами прошелъ гостиную и отворилъ другую дверь въ спальню жены.
