нымъ чѣмъ-то умомъ. Но онъ всегда хотѣлъ быть хорошимъ. „Все выскажу ему, все заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его“, рѣшилъ самъ съ собою Левинъ, подъѣзжая въ одиннадцатомъ часу къ гостиницѣ, указанной на адресѣ.
— Наверху, 12-й и 13-й, — отвѣтилъ швейцаръ на вопросъ Левина.
— Дома?
— Должно дома.
Дверь 12-го номера была полуотворена, и оттуда въ полосѣ свѣта выходилъ густой дымъ дурного и слабаго табаку, и слышался незнакомый Левину голосъ, но Левинъ тотчасъ же узналъ, что братъ тутъ: онъ услыхалъ его покашливанье.
Когда онъ вошелъ въ дверь, незнакомый голосъ говорилъ:
— Все зависитъ отъ того, насколько разумно и сознательно поведется дѣло.
Константинъ Левинъ заглянулъ въ дверь и увидѣлъ, что говоритъ съ огромной шапкой волосъ молодой человѣкъ въ поддевкѣ, а молодая рябоватая женщина, въ шерстяномъ платьѣ безъ рукавчиковъ и воротничковъ, сидитъ на диванѣ. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о томъ, въ средѣ какихъ чужихъ людей живетъ его братъ. Никто не услыхалъ его, и Константинъ, снимая калоши, прислушивался къ тому, что говорилъ господинъ въ поддевкѣ. Онъ говорилъ о какомъ-то предпріятіи.
— Ну, чортъ ихъ дери, привилегированные классы, — прокашливаясь проговорилъ голосъ брата. — Маша, добудь ты намъ поужинать и дай вина, если осталось, а то пошли.
Женщина встала, вышла за перегородку и увидала Константина.
