онъ сблизился съ самыми гадкими людьми и пустился въ самый безпутный разгулъ. Вспоминалъ потомъ про исторію съ мальчикомъ, котораго онъ взялъ изъ деревни, чтобы воспитывать, и въ припадкѣ злости такъ избилъ, что началось дѣло по обвиненію въ причиненіи увѣчья. Вспоминалъ потомъ исторію съ шулеромъ, которому онъ проигралъ деньги, далъ вексель и на котораго самъ подалъ жалобу, доказывая, что тотъ его обманулъ. (Это были тѣ деньги, которыя заплатилъ Сергѣй Ивановичъ.) Потомъ вспоминалъ, какъ онъ ночевалъ ночь въ части за буйство. Вспоминалъ затѣянный имъ постыдный процессъ съ братомъ Сергѣемъ Ивановичемъ за то, что тотъ будто бы не выплатилъ ему долю изъ материнскаго имѣнія, и послѣднее дѣло, когда онъ уѣхалъ служить въ Западный край и тамъ попалъ подъ судъ за побои, нанесенные старшинѣ… Все это было ужасно гадко, но Левину это представлялось совсѣмъ не такъ гадко, какъ это должно было представляться тѣмъ, которые не знали Николая, не знали всей его исторіи, не знали его сердца.
Левинъ помнилъ, какъ въ то время, когда Николай былъ въ періодѣ набожности, постовъ, монаховъ, службъ церковныхъ, когда онъ искалъ въ религіи помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержалъ его, но всѣ, и онъ самъ, смѣялись надъ нимъ. Его дразнили, звали его Ноемъ, монахомъ; а когда его прорвало, никто не помогъ ему, а всѣ съ ужасомъ и омерзѣніемъ отвернулись.
Левинъ чувствовалъ, что братъ Николай въ душѣ своей, въ самой основѣ своей души, несмотря на все безобразіе своей жизни, не былъ болѣе неправъ, чѣмъ тѣ люди, которые презирали его. Онъ не былъ виноватъ въ томъ, что родился съ своимъ неудержимымъ характеромъ и стѣснен-
