„Да, что-то есть во мнѣ противное, отталкивающее, — думалъ Левинъ, вышедши отъ Щербацкихъ и пѣшкомъ направляясь къ брату. — И не гожусь я для другихъ людей. Гордость, говорятъ. Нѣтъ, у меня нѣтъ и гордости. Если бы была гордость, я не поставилъ бы себя въ такое положеніе“. И онъ представлялъ себѣ Вронскаго, счастливаго, добраго, умнаго и спокойнаго, никогда, навѣрное, не бывавшаго въ томъ ужасномъ положеніи, въ которомъ онъ былъ нынче вечеромъ. „Да, она должна была выбрать его. Такъ надо, и жаловаться мнѣ не на кого и не за что. Виноватъ я самъ. Какое право имѣлъ я думать, что она захочетъ соединить свою жизнь съ моею? Кто я? и что я? Ничтожный человѣкъ, никому и ни для кого ненужный“. И онъ вспомнилъ о братѣ Николаѣ и съ радостью остановился на этомъ воспоминаніи. „Не правъ ли онъ, что все на свѣтѣ дурно и гадко? И едва ли мы справедливо судимъ и судили о братѣ Николаѣ. Разумѣется, съ точки зрѣнія Прокофія видѣвшаго его въ оборванной шубѣ и пьянаго, онъ презрѣнный человѣкъ; но я знаю его иначе. Я знаю его душу и знаю, что мы похожи съ нимъ. А я, вмѣсто того чтобы ѣхать отыскать его, поѣхалъ обѣдать и сюда“. Левинъ подошелъ къ фонарю, прочелъ адресъ брата, который у него былъ въ бумажникѣ, и подозвалъ извозчика. Всю длинную дорогу до брата Левинъ живо припоминалъ себѣ всѣ извѣстныя ему событія изъ жизни брата Николая. Вспоминалъ онъ, какъ братъ въ университетѣ и годъ послѣ университета, несмотря на насмѣшки товарищей, жилъ какъ монахъ, въ строгости исполняя всѣ обряды религіи, службы, посты и избѣгая всякихъ удовольствій, въ особенности женщинъ; и потомъ какъ вдругъ его прорвало,
