рюльникъ занятъ былъ верхнею губой, и поднялъ одинъ палецъ. Матвѣй въ зеркало кивнулъ головой.
— Однѣ. На верху приготовить?
— Дарьѣ Александровнѣ доложи, гдѣ прикажутъ.
— Дарьѣ Александровнѣ? какъ бы съ сомнѣніемъ повторилъ Матвѣй.
— Да, доложи. И вотъ возьми телеграмму, передай, что̀ онѣ скажутъ.
«Попробовать хотите», понялъ Матвѣй, но онъ сказалъ только: — слушаю съ.
Степанъ Аркадьевичъ уже былъ умытъ и разчесанъ и сбирался одѣваться, когда Матвѣй, медленно ступая поскрипывающими сапогами, съ телеграммой въ рукѣ, вернулся въ комнату. Цирюльника уже не было.
— Дарья Александровна приказали доложить, что онѣ уѣзжаютъ. Пускай дѣлаютъ какъ имъ, вамъ то-есть, угодно — сказалъ онъ, смѣясь только глазами, и, положивъ руки въ карманы и склонивъ голову на бокъ, уставился на барина. Степанъ Аркадьевичъ помолчалъ. Потомъ добрая и нѣсколько жалкая улыбка показалась на его красивомъ лицѣ.
— А? Матвѣй? сказалъ онъ, покачивая головой.
— Ничего, сударь, образуется, сказалъ Матвѣй.
— Образуется?
— Такъ точно-съ.
— Ты думаешь? Это кто тамъ? спросилъ Степанъ Аркадьевичъ, услыхавъ за дверью шумъ женскаго платья.
— Это я-съ, сказалъ твердый и пріятный женскій голосъ, и изъ-за двери высунулось строгое рябое лицо Матрены Филимоновны, нянюшки.
— Ну что, Матреша? спросилъ Степанъ Аркадьевичъ, выходя къ ней въ дверь.
Несмотря на то, что Степанъ Аркадьевичъ былъ кругомъ
