Балъ только что начался, когда Кити съ матерью входила на большую, уставленную цвѣтами и лакеями въ пудрѣ и красныхъ кафтанахъ, залитую свѣтомъ лѣстницу. Изъ залъ несся стоявшій въ нихъ равномѣрный, какъ въ ульѣ, шорохъ движенія, и пока онѣ на площадкѣ между деревьями оправляли передъ зеркаломъ прически и платья, изъ залы послышались осторожно отчетливые звуки скрипокъ оркестра, начавшаго первый вальсъ. Штатскій старичокъ, оправлявшій свои сѣдые височки у другого зеркала и изливавшій отъ себя запахъ духовъ, столкнулся съ ними на лѣстницѣ и посторонился, видимо любуясь незнакомою ему Кити. Безбородый юноша, одинъ изъ тѣхъ свѣтскихъ юношей, которыхъ старый князь Щербацкій называлъ тютьками, въ чрезвычайно открытомъ жилетѣ, оправляя на ходу бѣлый галстукъ, поклонился имъ и, пробѣжавъ мимо, вернулся, приглашая Кити на кадриль. Первая кадриль была уже отдана Вронскому, она должна была отдать этому юношѣ вторую. Военный, застегивая перчатку, сторонился у двери и, поглаживая усы, любовался на розовую Кити.
Несмотря на то, что туалетъ, прическа и всѣ приготовленія къ балу стоили Кити большихъ трудовъ и соображеній, она теперь, въ своемъ сложномъ тюлевомъ платьѣ на розовомъ чехлѣ, вступала на балъ такъ свободно и просто, какъ будто всѣ эти розетки, кружева, всѣ подробности туалета не стоили ей и ея домашнимъ ни минуты вниманія, какъ будто она родилась въ этомъ тюлѣ, кружевахъ, съ этою высокою прической, съ розой и двумя листками наверху ея.
Когда старая княгиня, предъ входомъ въ залу, хотѣла
