— О, нѣтъ, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, — говорила Анна, пожимая ея руку.
— И ты думаешь, что онъ понимаетъ весь ужасъ моего положенія? — продолжала Долли. — Нисколько! Онъ счастливъ и доволенъ.
— О, нѣтъ! — быстро перебила Анна. — Онъ жалокъ, онъ убитъ раскаяніемъ…
— Способенъ ли онъ къ раскаянію? — перебила Долли, внимательно вглядываясь въ лицо золовки.
— Да, я его знаю. Я не могла безъ жалости смотрѣть на него. Мы его обѣ знаемъ. Онъ добръ, но онъ гордъ, а теперь такъ униженъ. Главное, что меня тронуло… (и тутъ Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) его мучаютъ двѣ вещи: то, что ему стыдно дѣтей, и то, что онъ, любя тебя… да, да, любя больше всего на свѣтѣ, — поспѣшно перебила она хотѣвшую возражать Долли, — сдѣлалъ тебѣ больно, убилъ тебя. „Нѣтъ, нѣтъ, она не проститъ“, все говоритъ онъ.
— Долли задумчиво смотрѣла мимо золовки, слушая ея слова.
— Да, я понимаю, что положеніе его ужасно: виноватому хуже, чѣмъ невинному, — сказала она, — если онъ чувствуетъ, что отъ вины его все несчастіе. Но какъ же простить, какъ мнѣ опять быть его женою послѣ нея? Мнѣ жить съ нимъ теперь будетъ мученіе, именно потому, что я люблю свою прошедшую любовь къ нему…
И рыданія прервали ея слова.
Но, какъ будто нарочно, каждый разъ, какъ она смягчалась, она начинала опять говорить о томъ, что раздражало ее.
— Она вѣдь молода, вѣдь она красива, — продолжала она. — Ты понимаешь ли, Анна, что у меня моя молодость
