постели? вонъ ихъ сколько! Нѣтъ, Володя старше меня; а я меньше всѣхъ: оттого онъ меня и мучитъ. Только о томъ и думаетъ всю жизнь, прошепталъ я, какъ бы мнѣ дѣлать непріятности. Онъ очень хорошо видитъ, что разбудилъ и испугалъ мепя, но выказываетъ, какъ будто не замѣчаетъ… противный человѣкъ! И халатъ, и шапочка, и кисточка — какіе противные!
Въ то время, какъ я такимъ образомъ мысленно выражалъ свою досаду на Карла Иваныча, онъ подошелъ къ своей кровати, взглянулъ на часы, которые висѣли надъ нею въ шитомъ бисерномъ башмачкѣ, повѣсилъ хлопушку на гвоздикъ и, какъ замѣтно было, въ самомъ пріятномъ расположеніи духа, повернулся къ намъ.
— Auf, Kinder, auf!.. s’ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal, крикнулъ онъ добрымъ нѣмецкимъ голосомъ, потомъ подошелъ ко мнѣ, сѣлъ у ногъ и досталъ изъ кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карлъ Ивановичъ сначала понюхалъ, утеръ носъ, щелкнулъ пальцами и тогда только принялся за меня. Онъ посмѣиваясь, началъ щекотать мои пятки. — Nun, nun, Faulenzer! говорилъ онъ.
Какъ я ни боялся щекотки, я не вскочилъ съ постели и не отвѣчалъ ему, а только глубже запряталъ голову подъ подушки, изо всѣхъ силъ брыкалъ ногами и употреблялъ всѣ старанія удержаться отъ смѣха.
— Какой онъ добрый и какъ насъ любитъ, а я могъ такъ дурно о немъ думать!
Мнѣ было досадно и на самого себя, и на Карла Ивановича, хотѣлось смѣяться и хотѣлось плакать: нервы были разстроены.
— Ach, lassen sic, Карлъ Иванычъ! закричалъ я со слезами на глазахъ, высовывая голову изъ-подъ подушекъ.
Карлъ Иванычъ удивился, оставилъ въ покоѣ мои по-
