что искусство не терпитъ спора и разсужденій. А при картинѣ Иванова, для вѣрующаго и для невѣрующаго является вопросъ: Богъ это, или не Богъ? и разрушаетъ единство впечатлѣнія.
— Почему же? Мнѣ кажется, что для образованныхъ людей, — сказалъ Михайловъ, — спора уже не можетъ существовать.
Голенищевъ не согласился съ этимъ и, держась своей первой мысли о единствѣ впечатлѣнія, нужнаго для искусства, разбилъ Михайлова.
Михайловъ волновался, но не умѣлъ ничего сказать въ защиту своей мысли.
Анна съ Вронскимъ уже давно переглядывались, сожалѣя объ умной говорливости своего пріятеля; наконецъ Вронскій перешелъ, не дожидаясь хозяина, къ другой небольшой картинѣ.
— Ахъ, какая прелесть, что за прелесть! Чудо! Какая прелесть! — заговорили они въ одинъ голосъ.
«Что̀ имъ такъ понравилось?» подумалъ Михайловъ. Онъ и забылъ про эту, три года тому назадъ писанную, картину. Забылъ всѣ страданія и восторги, которые онъ пережилъ съ этою картиной, когда она нѣсколько мѣсяцевъ одна неотступно день и ночь занимала его, забылъ, какъ онъ всегда забывалъ про оконченныя картины. Онъ не любилъ даже смотрѣть на нее, и выставилъ только потому, что ждалъ Англичанина, желавшаго купить ее.
— Это такъ, этюдъ давнишній, — сказалъ онъ.
— Какъ хорошо! — сказалъ Голенищевъ, тоже очевидно искренно подпавшій подъ прелесть картины.
Два мальчика въ тѣни ракиты ловили удочками рыбу.
