и тонко изъ незамѣтныхъ признаковъ составлялъ себѣ понятіе объ этихъ трехъ лицахъ. Тотъ (Голенищевъ) былъ здѣшній Русскій. Михайловъ не помнилъ ни его фамиліи, ни того, гдѣ встрѣтилъ его и что̀ съ нимъ говорилъ. Онъ помнилъ только его лицо, какъ помнилъ всѣ лица, которыя онъ когда-либо видѣлъ, но онъ помнилъ тоже, что это было одно изъ лицъ, отложенныхъ въ его воображеніи въ огромный отдѣлъ фальшиво-значительныхъ и бѣдныхъ по выраженію. Большіе волосы и очень открытый лобъ давали внѣшнюю значительность лицу, въ которомъ было одно маленькое, дѣтское безпокойное выраженіе, сосредоточившееся надъ узкою переносицей. Вронскій и Каренина, по соображеніямъ Михайлова, должны были быть знатные и богатые Русскіе, ничего не понимающіе въ искусствѣ, какъ и всѣ эти богатые Русскіе, но прикидывавшіеся любителями и цѣнителями. «Вѣрно уже осмотрѣли всю старину, и теперь объѣзжаютъ студіи новыхъ, шарлатана Нѣмца и дурака прерафаелиста Англичанина, и ко мнѣ пріѣхали только для полноты обозрѣнія», думалъ онъ. Онъ зналъ очень хорошо манеру дилеттантовъ (чѣмъ умнѣе они были, тѣмъ хуже) осматривать студіи современныхъ художниковъ только съ тою цѣлью, чтобъ имѣть право сказать, что искусство пало, и что чѣмъ больше смотришь на новыхъ, тѣмъ болѣе видишь, какъ неподражаемы остались великіе древніе мастера. Онъ всего этого ждалъ, все это видѣлъ въ ихъ лицахъ, видѣлъ въ той равнодушной небрежности, съ которою они говорили между собой, смотрѣли на манекены и бюсты, и свободно прохаживались, ожидая того, чтобъ онъ открылъ картину. Но, несмотря на это, въ то время, какъ онъ перевертывалъ свои этюды, поднималъ сторы и снималъ простыню, онъ чувствовалъ сильное волненіе, и тѣмъ больше, что несмотря на то, что
