баться. Христосъ уже имѣетъ свое опредѣленное воплощеніе въ искусствѣ великихъ стариковъ. Стало-быть, если они хотятъ изображать не Бога, а революціонера или мудреца, то пусть изъ исторіи берутъ Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берутъ то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, и потомъ.....
— А что̀ же, правда, что этотъ Михайловъ въ такой бѣдности? — спросилъ Вронскій, думая, что ему, какъ русскому меценату, несмотря на то, хороша ли или дурна картина, надо бы помочь художнику.
— Едва ли. Онъ портретистъ замѣчательный. Вы видѣли его портретъ Васильчиковой? Но онъ кажется не хочетъ больше писать портретовъ, и потому можетъ-быть, что и точно онъ въ нуждѣ. Я говорю, что.....
— Нельзя ли его попросить сдѣлать портретъ Анны Аркадьевны? — сказалъ Вронскій.
— Зачѣмъ мой? — сказала Анна. — Послѣ твоего я не хочу никакого портрета. Лучше Ани (такъ она звала свою дѣвочку). Вотъ и она, — прибавила она, выглянувъ въ окно на красавицу Италіянку-кормилицу, которая вынесла ребенка въ садъ, и тотчасъ-же незамѣтно оглянувшись на Вронскаго. Красавица-кормилица, съ которой Вронскій писалъ голову для своей картины, была единственное тайное горе въ жизни Анны. Вронскій, писавъ съ нея, любовался ея красотой и средневѣковостью, и Анна не смѣла себѣ признаться, что она боится ревновать эту кормилицу, и потому особенно ласкала и баловала и ее, и ея маленькаго сына.
Вронскій взглянулъ тоже въ окно и въ глаза Анны; и, тотчасъ-же оборотившись къ Голенищеву, сказалъ:
— А ты знаешь этого Михайлова?
— Я его встрѣчалъ. Но онъ чудакъ и безъ всякаго об-
