и вопросительно глядя на Вронскаго. И опять яркая краска покрыла ея лицо.
Вронскій понялъ по ея взгляду, что она не знала, въ какихъ отношеніяхъ онъ хочетъ быть съ Голенищевымъ и что она боится, такъ ли она вела себя, какъ онъ бы хотѣлъ.
Онъ посмотрѣлъ на нее нѣжнымъ, продолжительнымъ взглядомъ.
— Нѣтъ, не очень, — сказалъ онъ.
И ей показалось, что она все поняла, главное то, что онъ доволенъ ею; и, улыбнувшись ему, она быстрою походкой вышла изъ двери.
Пріятели взглянули другъ на друга, и въ лицахъ обоихъ произошло замѣшательство, какъ-будто Голенищевъ, очевидно любовавшійся ею, хотѣлъ что-нибудь сказать о ней и не находилъ что̀, а Вронскій желалъ и боялся того же.
— Такъ вотъ какъ, — началъ Вронскій, чтобы начать какой-нибудь разговоръ. — Такъ ты поселился здѣсь? Такъ ты все занимаешься тѣмъ же? — продолжалъ онъ, вспоминая, что ему говорили, что Голенищевъ писалъ что-то.....
— Да, я пишу вторую часть Двухъ Началъ, — сказалъ Голенищевъ, вспыхнувъ отъ удовольствія при этомъ вопросѣ, — то-есть, чтобы быть точнымъ, я не пишу еще, но подготовляю, собираю матеріалы. Она будетъ гораздо обширнѣе и захватитъ почти всѣ вопросы. У насъ, въ Россіи, не хотятъ понять, что мы наслѣдники Византіи, — началъ онъ длинное, горячее объясненіе.
Вронскому было сначала неловко за то, что онъ не зналъ и первой статьи о Двухъ Началахъ, про которую ему говорилъ авторъ какъ про что-то извѣстное. Но потомъ, когда Голенищевъ сталъ излагать свои мысли, и Вронскій могъ
