ніи къ религіи, какъ и большинство его современниковъ, въ самомъ неопредѣленномъ положеніи. Вѣрить онъ не могъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не былъ твердо убѣжденъ въ томъ, чтобы все это было несправедливо. И поэтому, не будучи въ состояніи вѣрить въ значительность того, что̀ онъ дѣлалъ, ни смотрѣть на это равнодушно какъ на пустую формальность, — во все время этого говѣнья онъ испытывалъ чувство неловкости и стыда, дѣлая то, чего самъ не понимаетъ, и потому, какъ ему говорилъ внутренній голосъ, что-то лживое и нехорошее.
Во время службы, онъ то слушалъ молитвы, стараясь приписывать имъ значеніе такое, которое бы не расходилось съ его взглядами, то, чувствуя, что онъ не можетъ понимать и долженъ осуждать ихъ, старался не слушать ихъ, а занимался своими мыслями, наблюденіями и воспоминаніями, которыя съ чрезвычайною живостью, во время этого празднаго стоянія въ церкви, бродили въ его головѣ.
Онъ отстоялъ обѣдню, всенощную и вечернія правила, и на другой день, вставъ раньше обыкновеннаго, не пивъ чаю, пришелъ въ восемь часовъ утра въ церковь для слушанія утреннихъ правилъ и исповѣди.
Въ церкви никого не было кромѣ нищаго солдата, двухъ старушекъ и церковно-служителей.
Молодой дьяконъ, съ двумя рѣзко обозначавшимися половинками длинной спины подъ тонкимъ подрясникомъ, встрѣтилъ его, и тотчасъ-же, подойдя къ столику у стѣны, сталъ читать правила. По мѣрѣ чтенія, въ особенности при частомъ и быстромъ повтореніи тѣхъ же словъ: «Господи помилуй», которыя звучали какъ «помилосъ, помилосъ», Левинъ чувствовалъ, что мысль его заперта и запечатана, и что трогать и шевелить ее теперь не слѣдуетъ, а то выйдетъ путаница, — и потому онъ, стоя позади дьякона, про-
