Бывый Адо́ніду, кой растерза́нъ есть Ве́премъ свирѣпымъ;
А его не могла́ оживить, любя, Афродіта,
Коль ни плакала горько сія, и Небо взывала.
Всѣ, которы его играюща слушали внятно,
550 Не возмогли никакъ отъ теплыхъ слезъ удержаться,
Чувствуя каждый съ ліяніемъ сихъ несказанную сладость.
Онъ когда престалъ воспѣвать; то всѣ Фінікійцы,
Въ крайнемъ своемъ изумленіи другъ на дру́га смотрили.
Сей говорилъ, что-Орфе́й есть: ибо та́къ-то онъ-Лѵрой
555 Преукроща́лъ свирѣпыхъ Звѣре́й, влекъ-Дубра́вы и-Го́ры;
Та́къ-то и-Ке́рвера[1] онъ усыпилъ, такъ точно и-Му́ки
Останови́лъ Іксіону, и-всѣ́мъ Данаідамъ пора́вну;
Такъ умолилъ, наконецъ, самого непреклоннаго Діта[2],
Да изведетъ изъ Та́ртара милу свою́ Еврѵдіку.
560 Тотъ восклицалъ: нѣтъ, онъ есть Лінъ, и сынъ Аполлоновъ.
Третій сему отвѣщалъ: обману́лся-ты въ немъ всеконечно;
Онъ есть самъ Аполлонъ. Тилемахъ не меньшежъ дивился:
Ибо не-зна́лъ, чтобъ Менторъ умѣлъ въ совершенствѣ толикомъ,
Бывый Адо́ниду, кой растерза́н есть Ве́прем свирепым;
А его не могла́ оживить, любя, Афродита,
Коль ни плакала горько сия, и Небо взывала.
Все, которы его играюща слушали внятно,
550 Не возмогли никак от теплых слез удержаться,
Чувствуя каждый с лиянием сих несказанную сладость.
Он когда престал воспевать; то все Финикийцы,
В крайнем своем изумлении друг на дру́га смотрили.
Сей говорил, что-Орфе́й есть: ибо та́к-то он-Лирой
555 Преукроща́л свирепых Звере́й, влек-Дубра́вы и-Го́ры;
Та́к-то и-Ке́рвера[1] он усыпил, так точно и-Му́ки
Останови́л Иксиону, и-все́м Данаидам пора́вну;
Так умолил, наконец, самого непреклонного Дита[2],
Да изведет из Та́ртара милу свою́ Евридику.
560 Тот восклицал: нет, он есть Лин, и сын Аполлонов.
Третий сему отвещал: обману́лся-ты в нём всеконечно;
Он есть сам Аполлон. Тилемах не меньшеж дивился:
Ибо не-зна́л, чтоб Ментор умел в совершенстве толиком,
