гихъ, уже предугадывалъ его (см. Аристотеля Met. I, 3; Секста Эмпирика Adv. math. IX, 7, al.) Какъ бы то ни было, этими философскими положеніями уже проложенъ былъ путь къ ученію, которое съ такимъ успѣхомъ разработалъ затѣмъ Анаксагоръ. Отвергнувъ мнѣнія прежнихъ философовъ о природѣ вещей, Анаксагоръ предположилъ два начала бытія: съ одной стороны, первобытную матерію, понятіе о которой имъ выработано заново; съ другой, отдѣльный отъ нея и свободный въ себѣ умъ, которымъ созданъ универсъ вещей. Хотя въ объясненіи явленій природы Анаксагоръ не всегда послѣдователенъ и вѣренъ самому себѣ (см. Phaedon, p. 98 B. C), но это нисколько не мѣшаетъ намъ цѣнить высоко дѣйствительную заслугу, оказанную имъ философіи, и нѣтъ сомнѣнія, что ученіе его отразилось весьма сильно на воззрѣніяхъ самого Платона. Но, чтобы судить о томъ, много ли дало его ученіе нашему философу, необходимо прежде показать, какъ мыслили о томъ же предметѣ представители пиѳагорейской школы.
Тогда какъ іонійскіе философы, подчиняясь общему настроенію своего племени, все еще увлекались созерцаніемъ внѣшнихъ предметовъ, мыслители, появившіеся между дорянами, по прирожденной этому племени строгости и суровости воззрѣній, обратились къ изслѣдованію внутренней природы вещей. Это особенно надобно сказать о пиѳагорейцахъ, старавшихся подняться выше созерцанія вещей, подлежащихъ чувствамъ. Эти-то философы, подведши природу всѣхъ явленій подъ теорію чиселъ, стали учить, что въ природѣ повсюду разлита душа, отъ которой произошли и наши души. Въ этой всеобщей душѣ видѣли они нѣкоторую силу, непрерывно дѣйствующую въ природѣ явленій, и даже сомнительно, чтобъ они отличали ее отъ высочайшаго существа. Цицеронъ (De senectute, с. 21) говоритъ: «Пиѳагоръ и пиѳагорейцы, чуть не наши поселенцы, называвшіеся когда-то италійскими философами, никогда, какъ я слышалъ, не сомнѣвались, что души свои мы
гих, уже предугадывал его (см. Аристотеля Met. I, 3; Секста Эмпирика Adv. math. IX, 7, al.) Как бы то ни было, этими философскими положениями уже проложен был путь к учению, которое с таким успехом разработал затем Анаксагор. Отвергнув мнения прежних философов о природе вещей, Анаксагор предположил два начала бытия: с одной стороны, первобытную материю, понятие о которой им выработано заново; с другой, отдельный от неё и свободный в себе ум, которым создан универс вещей. Хотя в объяснении явлений природы Анаксагор не всегда последователен и верен самому себе (см. Phaedon, p. 98 B. C), но это нисколько не мешает нам ценить высоко действительную заслугу, оказанную им философии, и нет сомнения, что учение его отразилось весьма сильно на воззрениях самого Платона. Но, чтобы судить о том, много ли дало его учение нашему философу, необходимо прежде показать, как мыслили о том же предмете представители пифагорейской школы.
Тогда как ионийские философы, подчиняясь общему настроению своего племени, всё еще увлекались созерцанием внешних предметов, мыслители, появившиеся между дорянами, по прирожденной этому племени строгости и суровости воззрений, обратились к исследованию внутренней природы вещей. Это особенно надобно сказать о пифагорейцах, старавшихся подняться выше созерцания вещей, подлежащих чувствам. Эти-то философы, подведши природу всех явлений под теорию чисел, стали учить, что в природе повсюду разлита душа, от которой произошли и наши души. В этой всеобщей душе видели они некоторую силу, непрерывно действующую в природе явлений, и даже сомнительно, чтоб они отличали ее от высочайшего существа. Цицерон (De senectute, с. 21) говорит: «Пифагор и пифагорейцы, чуть не наши поселенцы, называвшиеся когда-то италийскими философами, никогда, как я слышал, не сомневались, что души свои мы
