отвергнуть идею вполнѣ, совершенно, и затѣмъ спрашиваетъ, что̀ въ такомъ случаѣ будетъ прочее. Цѣль этого разсужденія — изслѣдовать, какою надобно представлять матерію тѣлъ, если будетъ найдено, что высочайшее начало вещей есть безконечное, то есть, не ограничивается ни формами, ни законами, ни отношеніями. Явно, что, по отвлеченіи формъ и законовъ той мыслимой сущности, не могутъ оставаться конечными и массы тѣлъ, такъ какъ природа ихъ не иначе сохраняетъ свою конечность, какъ воспринимая силою идей извѣстныя формы и законы. Поэтому тѣламъ, разсматриваемымъ въ себѣ, хоть и можно приписывать сущность, какъ дѣлаютъ физики, но успѣха тутъ ждать нельзя. Пока, то есть, не обнимешь умомъ, не уразумѣешь природы ихъ, напрасно будешь трудиться надъ рѣшеніемъ вопроса, что̀ такое они. Все зависитъ отъ идей, и по отнятіи ихъ, ничто не можетъ истинно существовать или быть познаваемымъ. Парменидъ весь этотъ отдѣлъ разсужденія весьма благоразумно заключилъ въ немногихъ словахъ, чтобы не повторять того, о чемъ говорено уже было прежде. Впрочемъ, не смотря на краткость, это изслѣдованіе имѣетъ свое значеніе. Въ виду разсужденія, только что оконченнаго, философъ говоритъ, что прочее, хотя само по себѣ оно берется и какъ существующее, по отнятіи идей, не сохраняетъ и тѣни или вида сущности, и потому никакъ не можетъ быть почитаемо существующимъ. Онъ начинаетъ положеніемъ, что, по отрицаніи одного, не можетъ имѣть свойственнаго ему единства и прочее. Совершенно отвлекши идею, нельзя будетъ составить понятіе и о массѣ тѣлъ. Уничтоживъ же единство идеи и понятія, невозможно въ тѣлесныхъ вещахъ различить ни множества, ни разнообразія, — что для человѣческаго ума служитъ условіемъ разумѣнія. И такъ, само собою слѣдуетъ, что у прочаго надобно отнять и множество и единство, — τὰ ἄλλα οὔτε πολλὰ οὔτε ἓν εἶναι. Но Парменидъ идетъ еще далѣе и доказываетъ, что прочее не удерживаетъ даже вида единства и множе-
отвергнуть идею вполне, совершенно, и затем спрашивает, что̀ в таком случае будет прочее. Цель этого рассуждения — исследовать, какою надобно представлять материю тел, если будет найдено, что высочайшее начало вещей есть бесконечное, то есть, не ограничивается ни формами, ни законами, ни отношениями. Явно, что, по отвлечении форм и законов той мыслимой сущности, не могут оставаться конечными и массы тел, так как природа их не иначе сохраняет свою конечность, как воспринимая силою идей известные формы и законы. Поэтому телам, рассматриваемым в себе, хоть и можно приписывать сущность, как делают физики, но успеха тут ждать нельзя. Пока, то есть, не обнимешь умом, не уразумеешь природы их, напрасно будешь трудиться над решением вопроса, что̀ такое они. Всё зависит от идей, и по отнятии их, ничто не может истинно существовать или быть познаваемым. Парменид весь этот отдел рассуждения весьма благоразумно заключил в немногих словах, чтобы не повторять того, о чём говорено уже было прежде. Впрочем, не смотря на краткость, это исследование имеет свое значение. Ввиду рассуждения, только что оконченного, философ говорит, что прочее, хотя само по себе оно берется и как существующее, по отнятии идей, не сохраняет и тени или вида сущности, и потому никак не может быть почитаемо существующим. Он начинает положением, что, по отрицании одного, не может иметь свойственного ему единства и прочее. Совершенно отвлекши идею, нельзя будет составить понятие и о массе тел. Уничтожив же единство идеи и понятия, невозможно в телесных вещах различить ни множества, ни разнообразия, — что для человеческого ума служит условием разумения. Итак, само собою следует, что у прочего надобно отнять и множество и единство, — τὰ ἄλλα οὔτε πολλὰ οὔτε ἓν εἶναι. Но Парменид идет еще далее и доказывает, что прочее не удерживает даже вида единства и множе-
