сами по себѣ, особо; наша же наука будетъ имѣть въ виду единственно истину вещей насъ окружающихъ. А отсюда выходитъ, что наше познаніе никогда не въ состояніи достигнуть тѣхъ видовъ, существующихъ особо, самихъ по себѣ, и отъ насъ совершенно отдѣльныхъ. Посему нельзя намъ получить ни идеи красоты, ни идеи добра, ни идеи честности, вообще никакой собственно такъ называемой идеи, понимаемой въ смыслѣ абсолютномъ. Но какъ человѣческому уму отказывается такимъ образомъ во всякомъ знаніи абсолютной истины: такъ и у божества отнимается знаніе вещей земныхъ и управленіе ими. Вѣдь если есть совершенный и абсолютный видъ знанія, то онъ не можетъ быть вѣрнѣе приписанъ никому, кромѣ Бога. А когда между видами вещей человѣческими и божественными нѣтъ никакой связи и соприкосновенія, то очевидно, что божественное существо не знаетъ вещей человѣческихъ и никакъ не можетъ промышлять о нихъ (p. 133 B — 134 E).
Окончивъ это разсужденіе, Парменидъ кратко замѣчаетъ, что всѣ подобные доводы чрезвычайно сильны; такъ что для разрѣшенія ихъ и для утвержденія того положенія, что абсолютные виды дѣйствительно существуютъ, нужна прозорливость ума истинно божественная. Только съ помощію такой умственной прозорливости человѣкъ могъ бы и самъ понять этотъ предметъ, и преподать его другимъ, устраняя всякій поводъ къ сомнѣнію. Не смотря однакожъ на столь безутѣшное состояніе философіи относительно идей, Парменидъ уступаетъ Сократу въ томъ, что, отвергнувъ идеи, необходимо отказаться отъ самой возможности философскихъ изслѣдованій. Поэтому дѣло философа, говоритъ, разсмотрѣть, какимъ бы образомъ можно поддержать ученіе объ идеяхъ (p. 135 A — C).
Совѣтъ Парменида, клонящійся къ поддержанію этого ученія, состоитъ въ томъ, чтобы, не занявшись напередъ искусствомъ діалектическимъ, не стараться опредѣлять природу идей, — что̀ такое доброе, честное, прекрасное, — но прежде
сами по себе, особо; наша же наука будет иметь в виду единственно истину вещей нас окружающих. А отсюда выходит, что наше познание никогда не в состоянии достигнуть тех видов, существующих особо, самих по себе, и от нас совершенно отдельных. Посему нельзя нам получить ни идеи красоты, ни идеи добра, ни идеи честности, вообще никакой собственно так называемой идеи, понимаемой в смысле абсолютном. Но как человеческому уму отказывается таким образом во всяком знании абсолютной истины: так и у божества отнимается знание вещей земных и управление ими. Ведь если есть совершенный и абсолютный вид знания, то он не может быть вернее приписан никому, кроме Бога. А когда между видами вещей человеческими и божественными нет никакой связи и соприкосновения, то очевидно, что божественное существо не знает вещей человеческих и никак не может промышлять о них (p. 133 B — 134 E).
Окончив это рассуждение, Парменид кратко замечает, что все подобные доводы чрезвычайно сильны; так что для разрешения их и для утверждения того положения, что абсолютные виды действительно существуют, нужна прозорливость ума истинно божественная. Только с помощию такой умственной прозорливости человек мог бы и сам понять этот предмет, и преподать его другим, устраняя всякий повод к сомнению. Не смотря однакож на столь безутешное состояние философии относительно идей, Парменид уступает Сократу в том, что, отвергнув идеи, необходимо отказаться от самой возможности философских исследований. Поэтому дело философа, говорит, рассмотреть, каким бы образом можно поддержать учение об идеях (p. 135 A — C).
Совет Парменида, клонящийся к поддержанию этого учения, состоит в том, чтобы, не занявшись наперед искусством диалектическим, не стараться определять природу идей, — что̀ такое доброе, честное, прекрасное, — но прежде
