дитъ его положенію. Онъ не отвергаетъ того, что общества, постановляя что либо для общей пользы, постановляютъ не всегда полезное, даже охотно уступаетъ, что между людьми, публично совѣтующими нѣчто, или не совѣтующими, относительно полезности ихъ совѣтовъ, бываетъ великая разница; такъ что и здѣсь опять возбуждается сомнѣніе, могутъ ли они правильно и здраво отличить полезное отъ неполезнаго, хотя каждый изъ нихъ о справедливости, благочестіи, благонравіи и честности судитъ такъ, какъ дѣйствительно ему кажется (p. 168 C — 172 C).
Послѣ сего Сократъ вдругъ прерываетъ свою рѣчь и, увлекаясь какою-то мыслію, вдается какъ бы въ свободное разсужденіе, безъ опредѣленной, по видимому, цѣли. Ѳеодоръ объясняетъ это избыткомъ у нихъ досуга, не ограничивающаго ихъ собесѣдованія никакими предѣлами времени. Размышляя объ этомъ, Сократъ признаетъ счастливымъ жребій философовъ, которые, не задерживаясь никакими разсчетами времени и обстоятельствъ, могутъ свободно разсуждать между собою объ относящихся къ философіи предметахъ, — не то, что ораторы, связанные тѣсными временными условіями и сидящіе въ собраніяхъ, сравнительно съ философами, какъ рабы. Вѣдь есть, говоритъ, такіе люди, которые съ дѣтства привыкли къ рабскому образу чувствованія и дѣятельности, которые низко льстятъ судьямъ и народу, будто своимъ господамъ, горячо спорятъ и ссорятся между собою, зорко видятъ, что̀ полезно, но въ душѣ обезображены рабствомъ и носятъ въ себѣ всякаго рода порчу, лгутъ и обманываютъ, и не удерживаются отъ неправды. Таковы-то тѣ людишки, вертящіеся въ судахъ и собраніяхъ, хотя кажутся и очень мудрыми. Совсѣмъ другое дѣло — истинные философы. Они не занимаются дѣлами гражданскими, не думаютъ о пріобрѣтеніи почестей, презираютъ благородство и богатство, невѣжды въ несеніи обязанностей частныхъ и общественныхъ, не цѣнятъ могущества и силы, и такъ мало заботятся о внѣшнемъ, что для прочихъ людей служатъ
дит его положению. Он не отвергает того, что общества, постановляя что-либо для общей пользы, постановляют не всегда полезное, даже охотно уступает, что между людьми, публично советующими нечто, или не советующими, относительно полезности их советов, бывает великая разница; так что и здесь опять возбуждается сомнение, могут ли они правильно и здраво отличить полезное от неполезного, хотя каждый из них о справедливости, благочестии, благонравии и честности судит так, как действительно ему кажется (p. 168 C — 172 C).
После сего Сократ вдруг прерывает свою речь и, увлекаясь какою-то мыслью, вдается как бы в свободное рассуждение, без определенной, по-видимому, цели. Феодор объясняет это избытком у них досуга, не ограничивающего их собеседования никакими пределами времени. Размышляя об этом, Сократ признает счастливым жребий философов, которые, не задерживаясь никакими расчётами времени и обстоятельств, могут свободно рассуждать между собою об относящихся к философии предметах, — не то, что ораторы, связанные тесными временными условиями и сидящие в собраниях, сравнительно с философами, как рабы. Ведь есть, говорит, такие люди, которые с детства привыкли к рабскому образу чувствования и деятельности, которые низко льстят судьям и народу, будто своим господам, горячо спорят и ссорятся между собою, зорко видят, что̀ полезно, но в душе обезображены рабством и носят в себе всякого рода порчу, лгут и обманывают, и не удерживаются от неправды. Таковы-то те людишки, вертящиеся в судах и собраниях, хотя кажутся и очень мудрыми. Совсем другое дело — истинные философы. Они не занимаются делами гражданскими, не думают о приобретении почестей, презирают благородство и богатство, невежды в несении обязанностей частных и общественных, не ценят могущества и силы, и так мало заботятся о внешнем, что для прочих людей служат
