не присоединяя къ себѣ нисколько разумности, пониманія, памяти; потому что безъ этого невозможно и наслажденіе удовольствіями. То же должно сказать и объ умѣ, знаніи, памятованіи и правильномъ мнѣніи, если бы со всѣмъ этимъ не соединялась извѣстная мѣра удовольствія. Кому пріятна была бы жизнь, совершенно чуждая удовольствій? И такъ, мы не погрѣшимъ, заключаетъ Сократъ, если скажемъ, что ни удовольствіе одно само по себѣ, ни разумность одна сама по себѣ не заслуживаютъ имени добра. Мы должны постановить, что доброю будетъ та жизнь, въ которой разумность и знаніе взаимно смѣшиваются. — Вотъ первая или бо̀льшая посылка силлогизма, составляющаго логическую ткань всего діалога. Она можетъ быть выражена такъ: высшее добро есть τὸ ἕν καὶ πολλὰ τῆς ἡδονῆς καὶ τῆς φρονήσεως, или такая смѣсь этихъ благъ, которая сама въ себѣ совершенна, по природѣ удовлетворительна, и для всѣхъ вожделѣнна. Извѣстно, что это положеніе Платона о высшемъ благѣ человѣка было сильно порицаемо Аристотелемъ (Ethic. Nicom. I, 6, § 12 sqq). Но замѣчательно, что, унизивъ приведенное Платоново положеніе и поставляя на его мѣсто свое собственное, Аристотель высказалъ въ немъ почти то же самое, что Платонъ. По его мнѣнію, послѣднее и высшее благо есть не иное что, какъ τὸ τῶν πρακτῶν ἁπάντων τέλος, то есть, цѣль всѣхъ дѣлъ человѣка. Но эта цѣль есть не относительное что нибудь, а безусловное само въ себѣ; если же такъ, то явно, что высшее благо прежде всего есть ἕν τι μόνον τέλειον, или — ἁπλῶς τέλειον: потому что τέλειον ἐστιν, какъ говоритъ Magn. Mor. I, 2, p. 7 ed. Bekk., οὗ παραγενομένου μηδενὸς ἔτι προσδεόμεθα· ἀτελὲς δὲ, οὗ παραγενομένου προσδεόμεθά τινος. А отсюда слѣдуетъ, что то благо вожделѣнно само для себя, а не для чего нибудь другаго; стало быть, оно будетъ, какъ и у Платона, καθ᾽ αὑτὸ αἱρετὸν ἀεὶ καὶ μηδέποτε δἰ ἄλλο. Имѣя же свою цѣль въ себѣ самомъ, то благо будетъ, конечно, самодовольно; потому что τὸ τέλειον ἀγαθόν (ἐστιν) καὶ αὔταρκες. Послѣ сего явно, что украшенная такимъ благомъ
не присоединяя к себе нисколько разумности, понимания, памяти; потому что без этого невозможно и наслаждение удовольствиями. То же должно сказать и об уме, знании, памятовании и правильном мнении, если бы со всем этим не соединялась известная мера удовольствия. Кому приятна была бы жизнь, совершенно чуждая удовольствий? Итак, мы не погрешим, заключает Сократ, если скажем, что ни удовольствие одно само по себе, ни разумность одна сама по себе не заслуживают имени добра. Мы должны постановить, что доброю будет та жизнь, в которой разумность и знание взаимно смешиваются. — Вот первая или бо̀льшая посылка силлогизма, составляющего логическую ткань всего диалога. Она может быть выражена так: высшее добро есть τὸ ἕν καὶ πολλὰ τῆς ἡδονῆς καὶ τῆς φρονήσεως, или такая смесь этих благ, которая сама в себе совершенна, по природе удовлетворительна, и для всех вожделенна. Известно, что это положение Платона о высшем благе человека было сильно порицаемо Аристотелем (Ethic. Nicom. I, 6, § 12 sqq). Но замечательно, что, унизив приведенное Платоново положение и поставляя на его место свое собственное, Аристотель высказал в нём почти то же самое, что Платон. По его мнению, последнее и высшее благо есть не иное что, как τὸ τῶν πρακτῶν ἁπάντων τέλος, то есть, цель всех дел человека. Но эта цель есть не относительное что-нибудь, а безусловное само в себе; если же так, то явно, что высшее благо прежде всего есть ἕν τι μόνον τέλειον, или — ἁπλῶς τέλειον: потому что τέλειον ἐστιν, как говорит Magn. Mor. I, 2, p. 7 ed. Bekk., οὗ παραγενομένου μηδενὸς ἔτι προσδεόμεθα· ἀτελὲς δὲ, οὗ παραγενομένου προσδεόμεθά τινος. А отсюда следует, что то благо вожделенно само для себя, а не для чего-нибудь другого; стало быть, оно будет, как и у Платона, καθ᾽ αὑτὸ αἱρετὸν ἀεὶ καὶ μηδέποτε δἰ ἄλλο. Имея же свою цель в себе самом, то благо будет, конечно, самодовольно; потому что τὸ τέλειον ἀγαθόν (ἐστιν) καὶ αὔταρκες. После сего явно, что украшенная таким благом
