Агатонъ въ развитіи ея предмета постоянно идетъ путемъ анализа. Но нельзя не замѣчать и того, что найденныя аналитически частныя свойства Эроса скучены произвольно, не ручаются за полноту его природы и далеко не возводятъ мысли къ идеѣ его существа, долженствующей служить повѣркою того, что наблюденіе надъ нимъ сдѣлано непогрѣшительно и что природа его исчерпана совершенно. Возвесть созерцаніе Эроса къ идеѣ и изъ идеи развить все, что долженъ онъ заключать въ своемъ существѣ, то-есть изложить ученіе о любви синтетически — оставалось Сократу.
Намѣреваясь идти къ рѣшенію вопроса другимъ, противуположнымъ путемъ, Сократъ, если когда, то теперь особенно естественъ, удивительно ловокъ и пріятенъ въ своей ироніи. Онъ превозноситъ краснорѣчіе Агатона, искрящееся преимущественно въ концѣ его рѣчи, то-есть тамъ, гдѣ, кромѣ словъ и красивыхъ выраженій, не на чемъ больше остановить вниманіе, и почти готовъ бѣжать, сознавая свою неспособность сказать что-нибудь столь же прекрасное. Мало того, — онъ направляетъ свою иронію и противъ всѣхъ прежнихъ ораторовъ, которые, взявшись хвалить Эроса, думали только о томъ, какъ бы показать видъ, что хвалятъ его, а не о томъ, чтобы, хваля его, говорить правду, или, какъ бы въ Эросѣ замѣтить то, что кажется прекраснымъ, а не то, что въ самомъ дѣлѣ прекрасно. Эта иронія ясно уже намекала, что Сократъ намѣренъ разсматривать предметъ не въ мірѣ явленій, а самъ въ себѣ, то-есть намѣренъ возвесть его къ значенію идеальному.
Пріемъ возведенія понятія объ Эросѣ къ значенію идеи составляетъ прологъ рѣчи Сократовой. Агатонъ, разсматривая природу Эроса аналитически, пришелъ, повидимому, къ тому заключенію, что Эросъ есть стремленіе къ прекрасному. Выше этого положенія Агатоновъ анализъ подняться не могъ. Но Сократъ предлагаетъ своему другу очень простой вопросъ: имѣетъ ли Эросъ то, къ чему стремится, или чего желаетъ? — Отвѣчать надлежало конечно отрица-
Агатон в развитии её предмета постоянно идет путем анализа. Но нельзя не замечать и того, что найденные аналитически частные свойства Эроса скучены произвольно, не ручаются за полноту его природы и далеко не возводят мысли к идее его существа, долженствующей служить поверкою того, что наблюдение над ним сделано непогрешительно и что природа его исчерпана совершенно. Возвесть созерцание Эроса к идее и из идеи развить всё, что должен он заключать в своем существе, то есть изложить учение о любви синтетически — оставалось Сократу.
Намереваясь идти к решению вопроса другим, противоположным путем, Сократ, если когда, то теперь особенно естествен, удивительно ловок и приятен в своей иронии. Он превозносит красноречие Агатона, искрящееся преимущественно в конце его речи, то есть там, где, кроме слов и красивых выражений, не на чём больше остановить внимание, и почти готов бежать, сознавая свою неспособность сказать что-нибудь столь же прекрасное. Мало того, — он направляет свою иронию и против всех прежних ораторов, которые, взявшись хвалить Эроса, думали только о том, как бы показать вид, что хвалят его, а не о том, чтобы, хваля его, говорить правду, или, как бы в Эросе заметить то, что кажется прекрасным, а не то, что в самом деле прекрасно. Эта ирония ясно уже намекала, что Сократ намерен рассматривать предмет не в мире явлений, а сам в себе, то есть намерен возвесть его к значению идеальному.
Прием возведения понятия об Эросе к значению идеи составляет пролог речи Сократовой. Агатон, рассматривая природу Эроса аналитически, пришел, по-видимому, к тому заключению, что Эрос есть стремление к прекрасному. Выше этого положения Агатонов анализ подняться не мог. Но Сократ предлагает своему другу очень простой вопрос: имеет ли Эрос то, к чему стремится, или чего желает? — Отвечать надлежало конечно отрица-
