тиводѣйствовать ей, когда видятъ его подобные ему, или когда будетъ уединенъ, останется одинъ самъ съ собою? — Вѣроятно, больше, когда его видятъ, сказалъ онъ. — Вѣдь наединѣ-то, думаю, онъ осмѣлится многое произнести, отъ чего, еслибы кто слышалъ его, было бы ему стыдно, и многое сдѣлаетъ, на что не рѣшился бы, еслибы кто видѣлъ его дѣло. — Такъ бываетъ, сказалъ онъ. — Но то, что велитъ противодѣйствовать, B. не есть ли умъ и законъ? а то, что увлекаетъ къ скорби, не есть ли самая страсть? — Правда. — Если же въ человѣкѣ, вразсужденіи одного и того же предмета, бываютъ противныя стремленія; то необходимо, скажемъ, быть въ немъ двумъ началамъ. — Какже. — И одно изъ нихъ не будетъ ли готово повиноваться закону во всемъ, что онъ предписываетъ? — Какъ? — Законъ, думаю, говоритъ, что въ несчастіяхъ особенно прекрасное дѣло — сохранять спокойствіе и не досадовать, — во-первыхъ потому, что въ нихъ не видно ни добра, ни зла, во-вторыхъ потому, что огорчающійся ими чрезъ C. это нисколько не идетъ впередъ, въ-третьихъ потому, что дѣла человѣческія недостойны великой заботливости, когда же что-нибудь изъ нихъ и надобно намъ получить какъ можно скорѣе, скорбь тутъ служитъ помѣхою. — Кому говоришь ты это? спросилъ онъ. — Тому, отвѣчалъ я, кто при извѣстныхъ событіяхъ долженъ совѣтоваться и, будто смотря на паденіе марокъ въ игрѣ, располагать свои дѣла примѣнительно къ расположенію обстоятельствъ, — какъ лучше велитъ умъ, а не падать, подобно дѣтямъ, держась за ушибенное мѣсто, и не терять времени D. въ крикѣ, но всегда пріучать душу — какъ можно скорѣе обращаться къ врачевству, исправлять падшее и страдающее, и врачеваніемъ прогонять плачь. — Такое отношеніе къ случайностямъ, въ самомъ дѣлѣ, было бы весьма правильно, сказалъ онъ. — Итакъ, мы скажемъ, что наилучшее хочетъ слѣдовать этой разумности. — Явно. — А той части, которая ведетъ насъ къ припоминанію страданій и скорбей и не утоляется этимъ, не назовемъ ли неразумною, разслабленною и робкою? — Конечно назовемъ. — Поэтому начало досадующее обнаружи-
тиводействовать ей, когда видят его подобные ему, или когда будет уединен, останется один сам с собою? — Вероятно, больше, когда его видят, сказал он. — Ведь наедине-то, думаю, он осмелится многое произнести, от чего, если бы кто слышал его, было бы ему стыдно, и многое сделает, на что не решился бы, если бы кто видел его дело. — Так бывает, сказал он. — Но то, что велит противодействовать, B. не есть ли ум и закон? а то, что увлекает к скорби, не есть ли самая страсть? — Правда. — Если же в человеке, вразсуждении одного и того же предмета, бывают противные стремления; то необходимо, скажем, быть в нём двум началам. — Какже. — И одно из них не будет ли готово повиноваться закону во всём, что он предписывает? — Как? — Закон, думаю, говорит, что в несчастьях особенно прекрасное дело — сохранять спокойствие и не досадовать, — во-первых потому, что в них не видно ни добра, ни зла, во-вторых потому, что огорчающийся ими чрез C. это нисколько не идет вперед, в-третьих потому, что дела человеческие недостойны великой заботливости, когда же что-нибудь из них и надобно нам получить как можно скорее, скорбь тут служит помехою. — Кому говоришь ты это? спросил он. — Тому, отвечал я, кто при известных событиях должен советоваться и, будто смотря на падение марок в игре, располагать свои дела применительно к расположению обстоятельств, — как лучше велит ум, а не падать, подобно детям, держась за ушибленное место, и не терять времени D. в крике, но всегда приучать душу — как можно скорее обращаться к врачевству, исправлять падшее и страдающее, и врачеванием прогонять плачь. — Такое отношение к случайностям, в самом деле, было бы весьма правильно, сказал он. — Итак, мы скажем, что наилучшее хочет следовать этой разумности. — Явно. — А той части, которая ведет нас к припоминанию страданий и скорбей и не утоляется этим, не назовем ли неразумною, расслабленною и робкою? — Конечно назовем. — Поэтому начало досадующее обнаружи-
