гнѣвливости, присоединить къ себѣ и природу философа? — Почему же? спросилъ онъ; я не понимаю. — Это ты увидишь 376. также въ собакахъ, отвѣчалъ я, — черта, въ животномъ достойная удивленія. — Какая? — Та, что, видя незнакомаго, собака злится, хотя не потерпѣла отъ него ничего худаго, а къ знакомому ласкается, хотя онъ никогда и никакого не сдѣлалъ ей добра. Неужели этому ты еще не удивляешься? — На это донынѣ я недовольно обращалъ вниманіе, отвѣчалъ онъ: а что она точно такъ дѣлаетъ, явно. — Однакожъ, такое чувство ея природы кажется занимательнымъ и B. истинно философскимъ. — Какъ это? — Такъ, что дружеское и вражеское лице, сказалъ я, она различаетъ только тѣмъ, что первое знаетъ, а послѣдняго не знаетъ: стало быть, отчего бы не приписать ей любознательности, когда домашнее и чужое она опредѣляетъ знаніемъ и незнаніемъ? — Никакъ нельзя не приписать, примолвилъ онъ. — Но вѣдь любознательность и философствованіе — одно и то же? спросилъ я. — Конечно одно и то же, отвѣчалъ онъ. — Поэтому не можемъ ли мы смѣло положить, что и человѣку, если C. онъ съ домашними и знакомыми долженъ быть кротокъ, надобно имѣть природу философскую и любознательную? — Положимъ, сказалъ онъ. — Такъ хорошій и добрый стражъ города будетъ у насъ человѣкъ и философствующій, и гнѣвливый, и проворный, и сильный по природѣ? — Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ онъ. — Пусть же онъ такимъ и будетъ. Но какъ намъ этихъ людей кормить и воспитывать? И ведетъ ли насъ настоящее изслѣдованіе къ познанію того, для чего предприняты всѣ наши изслѣдованія, то-есть, какимъ D. образомъ въ городѣ раждается справедливость и несправедливость? Какъ бы намъ въ своемъ разсужденіи не опустить чего нужнаго, или не зайти слишкомъ далеко. — Въ самомъ дѣлѣ, сказалъ братъ Главкона; я ожидаю, что настоящее изслѣдованіе дѣйствительно поведетъ къ этому. — Ахъ, любезный Адимантъ, примолвилъ я; не оставимъ дѣла, хотя оно и довольно длинно. — Конечно не оставимъ. — Пусть
гневливости, присоединить к себе и природу философа? — Почему же? спросил он; я не понимаю. — Это ты увидишь 376. также в собаках, отвечал я, — черта, в животном достойная удивления. — Какая? — Та, что, видя незнакомого, собака злится, хотя не потерпела от него ничего худого, а к знакомому ласкается, хотя он никогда и никакого не сделал ей добра. Неужели этому ты еще не удивляешься? — На это доныне я недовольно обращал внимание, отвечал он: а что она точно так делает, явно. — Однакож, такое чувство её природы кажется занимательным и B. истинно философским. — Как это? — Так, что дружеское и вражеское лице, сказал я, она различает только тем, что первое знает, а последнего не знает: стало быть, отчего бы не приписать ей любознательности, когда домашнее и чужое она определяет знанием и незнанием? — Никак нельзя не приписать, примолвил он. — Но ведь любознательность и философствование — одно и то же? спросил я. — Конечно одно и то же, отвечал он. — Поэтому не можем ли мы смело положить, что и человеку, если C. он с домашними и знакомыми должен быть кроток, надобно иметь природу философскую и любознательную? — Положим, сказал он. — Так хороший и добрый страж города будет у нас человек и философствующий, и гневливый, и проворный, и сильный по природе? — Без сомнения, отвечал он. — Пусть же он таким и будет. Но как нам этих людей кормить и воспитывать? И ведет ли нас настоящее исследование к познанию того, для чего предприняты все наши исследования, то есть, каким D. образом в городе рождается справедливость и несправедливость? Как бы нам в своем рассуждении не опустить чего нужного, или не зайти слишком далеко. — В самом деле, сказал брат Главкона; я ожидаю, что настоящее исследование действительно поведет к этому. — Ах, любезный Адимант, примолвил я; не оставим дела, хотя оно и довольно длинно. — Конечно не оставим. — Пусть
