ко мнѣ Елена Петровна, — вѣдь на немъ лица нѣтъ… Онъ доводитъ меня до послѣдняго! Воображаетъ, что здѣсь, въ Европѣ, можно вести такой же режимъ, какъ въ Индіи. Онъ тамъ кромѣ молока и меду ничего не ѣлъ — и тутъ то-же дѣлаетъ. Я говорю, что если онъ такъ будетъ продолжать, то умретъ, а онъ и слушать не хочетъ. И то ужь сегодня ночью былъ припадокъ…
Затѣмъ она отъ Баваджи перешла къ Лондонскому Психическому Обществу и снова стала убѣждать меня относительно «хозяина». Баваджи стоялъ, какъ истуканъ — въ нашемъ разговорѣ онъ не могъ принимать участія, потому что не зналъ ни одного слова по-русски.
— Однако такая недовѣрчивость къ свидѣтельству даже своихъ глазъ, такое упорное невѣріе, какое у васъ, — просто непростительно. Это, наконецъ, грѣшно! — воскликнула Елена Петровна.
Я въ это время ходилъ по комнатѣ и не спускалъ глазъ съ Баваджи. Я видѣлъ, что онъ, какъ-то подергиваясь всѣмъ тѣломъ, таращитъ глаза, а рука его, вооруженная большимъ карандашомъ, тщательно выводилъ на листѣ бумаги какія-то буквы.
— Посмотрите… что такое съ нимъ дѣлается! — крикнула Блаватская.
— Ничего особеннаго, — отвѣтилъ я, — онъ пишетъ по-русски!
Я видѣлъ, какъ все лицо ея побагровѣло. Она закопошилась въ креслѣ съ очевиднымъ желаніемъ подняться и взять у него бумагу. Но она, распухшая, съ почти недвигавшимися ногами, не могла скоро этого сдѣлать. Я подбѣжалъ, схватилъ листъ и увидѣлъ красиво нарисованную русскую фразу.
Баваджи долженъ былъ написать на неизвѣстномъ ему русскомъ языкѣ: «Блаженны вѣрующіе, какъ сказалъ Великій Адептъ». Онъ хорошо выучилъ свой урокъ, онъ запомнилъ правильно форму всѣхъ буквъ, но… пропустилъ двѣ въ словѣ «вѣрующіе», пропустилъ ѣ и ю.
— Блаженны врущіе! — громко прочелъ я, не удерживаясь отъ разобравшаго меня хохота. — Лучше этого быть ничего не
ко мне Елена Петровна, — ведь на нем лица нет… Он доводит меня до последнего! Воображает, что здесь, в Европе, можно вести такой же режим, как в Индии. Он там кроме молока и меду ничего не ел — и тут то же делает. Я говорю, что если он так будет продолжать, то умрет, а он и слушать не хочет. И то уж сегодня ночью был припадок…
Затем она от Баваджи перешла к Лондонскому психическому обществу и снова стала убеждать меня относительно «хозяина». Баваджи стоял, как истукан, — в нашем разговоре он не мог принимать участия, потому что не знал ни одного слова по-русски.
— Однако такая недоверчивость к свидетельству даже своих глаз, такое упорное неверие, какое у вас, — просто непростительно. Это, наконец, грешно! — воскликнула Елена Петровна.
Я в это время ходил по комнате и не спускал глаз с Баваджи. Я видел, что он, как-то подергиваясь всем телом, таращит глаза, а рука его, вооруженная большим карандашом, тщательно выводит на листе бумаги какие-то буквы.
— Посмотрите… что такое с ним делается! — крикнула Блаватская.
— Ничего особенного, — ответил я, — он пишет по-русски!
Я видел, как все лицо ее побагровело. Она закопошилась в кресле с очевидным желанием подняться и взять у него бумагу. Но она, распухшая, с почти не двигавшимися ногами, не могла скоро этого сделать. Я подбежал, схватил лист и увидел красиво нарисованную русскую фразу.
Баваджи должен был написать на неизвестном ему русском языке: «Блаженны верующие, как сказал Великий Адепт». Он хорошо выучил свой урок, он запомнил правильно форму всех букв, но… пропустил две в слове «верующие», пропустил е и ю.
— Блаженны врущие! — громко прочел я, не удерживаясь от разобравшего меня хохота. — Лучше этого быть ничего не
