я соберу доказательства всѣхъ этихъ обмановъ, достаточныя не только для меня, но и для всѣхъ одураченныхъ слѣпцовъ. Я не стану больше поддаваться невольной симпатіи и жалости, которыя, несмотря на все, влекутъ меня къ «Еленѣ Петровнѣ». Я буду имѣть дѣло, прежде всего, съ «Блаватской», воровкой душъ, стремящейся уворовать и мою душу. Она, надъ личиной дружбы и преданности, надуваетъ меня, желаетъ опутать и эксплуатировать, — это развязываетъ мнѣ руки. Пусть она считаетъ меня «другомъ», то-есть слѣпцомъ, вполнѣ одураченнымъ ею, ибо если у нея хоть только мелькнетъ въ головѣ подозрѣніе относительно моей цѣли — я, конечно, ровно ничего не достигну. Во всякомъ случаѣ, что̀ бы ни произошло, я ее пожалѣю больше, чѣмъ она меня жалѣетъ, я всячески постараюсь, чтобы она вняла совѣтамъ благоразумія, чтобы скандалъ вышелъ меньше — ради этого я готовъ дать ей самые добрые совѣты, потому что она русская. Но если она будетъ упорствовать — я ее изобличу передъ всѣми, хоть она и моя соотечественница. Теперь, прежде всего, намъ надо увидѣться; я не могу ѣхать въ Лондонъ, пусть же она пріѣдетъ въ Парижъ, благо сама этого желаетъ.
И я написалъ ей прося ее непремѣнно пріѣхать прямо изъ Эльберфельда. Дня черезъ два m-me де-Морсье сообщила мнѣ, что получила письмо отъ «madame», въ которомъ она проситъ ее встрѣтить пріѣзжающаго съ такимъ-то поѣздомъ Могини.
— Встрѣтить его необходимо, — объяснила m-me де-Морсье, — вѣдь онъ ѣдетъ одинъ и, плохо зная французскій языкъ, совсѣмъ растеряется. Не можетъ ли онъ у васъ остановиться? Madame не рѣшилась прямо спросить объ этомъ васъ, не зная, найдете ли вы удобнымъ, и поручила это мнѣ.
— У меня есть лишняя, совсѣмъ отдѣльная комната — отвѣтилъ я, — и онъ нисколько не стѣснитъ меня даже и своимъ вегетарьянствомъ. Конечно его бронзовое лицо и странный костюмъ возбудятъ толки у насъ въ impasse’ѣ: но мнѣ это все равно.
Мы вмѣстѣ поѣхали на желѣзнодорожную станцію и встрѣтили молодого брамина. Онъ передалъ мнѣ письмо «madame».
я соберу доказательства всех этих обманов, достаточные не только для меня, но и для всех одураченных слепцов. Я не стану больше поддаваться невольной симпатии и жалости, которые, несмотря на все, влекут меня к «Елене Петровне». Я буду иметь дело, прежде всего, с «Блаватской», воровкой душ, стремящейся уворовать и мою душу. Она над личиной дружбы и преданности надувает меня, желает опутать и эксплуатировать, — это развязывает мне руки. Пусть она считает меня «другом», то есть слепцом, вполне одураченным ею, ибо если у нее хоть только мелькнет в голове подозрение относительно моей цели — я, конечно, ровно ничего не достигну. Во всяком случае, что бы ни произошло, я ее пожалею больше, чем она меня жалеет, я всячески постараюсь, чтобы она вняла советам благоразумия, чтобы скандал вышел меньше — ради этого я готов дать ей самые добрые советы, потому что она русская. Но если она будет упорствовать — я ее изобличу перед всеми, хоть она и моя соотечественница. Теперь, прежде всего, нам надо увидеться; я не могу ехать в Лондон, пусть же она приедет в Париж, благо сама этого желает.
И я написал ей прося ее непременно приехать прямо из Эльберфельда. Дня через два m-me де Морсье сообщила мне, что получила письмо от «madame», в котором она просит ее встретить приезжающего с таким-то поездом Могини.
— Встретить его необходимо, — объяснила m-me де Морсье, — ведь он едет один и, плохо зная французский язык, совсем растеряется. Не может ли он у вас остановиться? Madame не решилась прямо спросить об этом вас, не зная, найдете ли вы удобным, и поручила это мне.
— У меня есть лишняя, совсем отдельная комната — ответил я, — и он нисколько не стеснит меня даже и своим вегетарианством. Конечно, его бронзовое лицо и странный костюм возбудят толки у нас в impasse: но мне это все равно.
Мы вместе поехали на железнодорожную станцию и встретили молодого брамина. Он передал мне письмо «madame».
