лась футовъ на тридцать, увлекая за собою испуганныхъ, барахтавшихся обезьянъ. Лягушонокъ, поднимавшійся вмѣстѣ съ цѣпью, оставался на прежнемъ разстояніи отъ восьми ряженыхъ и по прежнему (какъ будто бы ничего не случилось), освѣщалъ ихъ факеломъ, точно старался разсмотрѣть, кто они.
Публика была такъ удивлена этимъ подъемомъ, что на минуту водворилось гробовое молчаніе. Оно было нарушено тихимъ, рѣзкимъ, скрипящимъ звукомъ, такимъ же какъ тотъ, что поразилъ слухъ короля и его министровъ, когда первый плеснулъ виномъ въ лицо Трипетты. Но теперь нечего было и спрашивать, откуда онъ исходитъ. Его издавали страшные зубы карлика, который съ пѣной у рта устремилъ безумный, бѣшеный взглядъ на обращенныя вверхъ лица короля и его семи товарищей.
— Ха, ха! — произнесъ, наконецъ, разъяренный шутъ. — Ха! ха! Я начинаю узнавать этихъ людей. — Тутъ, какъ бы желая получше разсмотрѣть короля, онъ поднесъ факелъ къ его пеньковой одеждѣ, которая моментально вспыхнула яркимъ пламенемъ. Не прошло и полминуты, какъ всѣ восемь орангутанговъ пылали при крикахъ толпы, которая въ ужасѣ смотрѣла на нихъ снизу, безсильная оказать имъ какую-либо помощь.
Усилившееся пламя заставило карлика взобраться повыше, и пока онъ поднимался по цѣпи, толпа на мгновеніе смолкла. Воспользовавшись этимъ, карликъ снова крикнулъ:
— Теперь я вижу ясно, что за люди эти ряженые. Это великій король и его семь совѣтниковъ — король, который не постыдился ударить беззащитную дѣвушку, и семь совѣтниковъ, которые одобрили эту выходку. А я — я просто Лягушонокъ, шутъ, — и это моя послѣдняя шутка.
Вслѣдствіе легкой воспламеняемости пеньки и смолы, мщеніе карлика завершилось прежде, чѣмъ онъ успѣлъ окончить свои слова. Восемь тѣлъ висѣли на цѣпи — смрадная, черная, отвратительная, безобразная масса. Калѣка швырнулъ въ нихъ факелъ, взобрался по цѣпи и исчезъ въ окно наверху.
Полагаютъ, что Трипетта, находившаяся на крышѣ, помогала своему другу и что они вмѣстѣ бѣжали въ свою страну, такъ какъ никто не видалъ ихъ съ тѣхъ поръ.
