чистую монету; но все же я считалъ долгомъ отучить его отъ этой привычки. Привычка была безнравственная, — я говорилъ ему это. Привычка была вульгарная, — я старался увѣрить его въ этомъ. Она не принята въ порядочномъ обществѣ, — утверждая это, я сказалъ чистѣйшую правду. Она воспрещена актомъ конгресса, — высказывая это, я отнюдь не имѣлъ намѣренія солгать. Я увѣщевалъ, — напрасно. Я доказывалъ — тщетно. Я убѣждалъ — онъ смѣялся! Я умолялъ — онъ хохоталъ. Я проповѣдывалъ — онъ скалилъ зубы. Я далъ ему пинка — онъ кликнулъ полицію. Я дернулъ его за носъ — онъ высморкался и объявилъ, что я не посмѣю повторить эту выходку, прибавивъ, что готовъ прозакладовать чорту свою голову.
Бѣдность была другой порокъ, укоренившійся въ Даммитѣ въ силу физическаго недостатка его матери. Онъ былъ бѣденъ до безобразія, и потому, безъ сомнѣнія, его реторическія выраженія на счетъ пари рѣдко имѣли денежный характеръ. Я не припомню, чтобы онъ сказалъ хоть разъ: «готовъ прозакладывать долларъ». Онъ говорилъ: «готовъ прозакладывать, что хотите», или «пари на что угодно» или, еще сильнѣе, «готовъ прозакладывать чорту свою голову».
Эта послѣдняя формула нравилась ему больше всѣхъ, быть можетъ, потому, что была сопряжена съ наименьшимъ рискомъ: Даммитъ былъ крайне экономенъ. Голова у него была маленькая, такъ что и потеря была бы маленькая, если бы кто-нибудь поймалъ его на словѣ. Но это мои личныя соображенія и я отнюдь не считаю себя въ правѣ навязывать ихъ ему. Во всякомъ случаѣ эта фраза нравилась ему все болѣе и болѣе, несмотря на очевидное неприличіе ставитъ въ закладъ собственные мозги, точно банковые билеты, но этого мой другъ не могъ понять по своей развращенности. Въ концѣ концовъ онъ оставилъ всѣ другія формулы и «закладывалъ чорту свою голову» съ упорствомъ и усердіемъ, которыя столь же возмущали, сколько удивляли меня. Меня всегда возмущаютъ явленія, которыхъ я не могу понять. Тайна заставляетъ человѣка думать, и такимъ образомъ наноситъ ущербъ его здоровью. Въ выраженіи, съ которымъ Даммитъ произносилъ эту проклятую фразу, въ манерѣ его, было нѣчто особенное, сначала занимавшее, позднѣе смущавшее меня. За недостаткомъ болѣе подходящаго выраженія, я назову эту особенность странной, но Кольриджъ назвалъ бы ее мистической, Кантъ пантеистической, Карлейль круговращательной, а Эмерсонъ гипермистификаціонной. Она все менѣе и менѣе нравилась мнѣ. Душа мистера Даммита была въ опасномъ положеніи. Я рѣшилъ пустить въ ходъ все мое краснорѣчіе, чтобы
