Элеонора блистала красотой Серафима, но была она дѣвушка простая и невинная, какъ ея скоротечная жизнь среди цвѣтовъ. Она не таила лукаво страсти, воспламенившей ей сердце, но вмѣстѣ со мною раскрывала ея самые тайные уголки, когда мы бродили рука объ руку по долинѣ Разноцвѣтныхъ Травъ и говорили о великихъ перемѣнахъ, происшедшихъ въ ней.
Но однажды, въ слезахъ, она упомянула о послѣдней скорбной перемѣнѣ, которая должна постигнуть человѣчество, и съ тѣхъ поръ уже не разлучалась съ этой грустной темой, вводя ее во всѣ наши бесѣды, какъ въ пѣсняхъ Ширазскаго поэта одни и тѣ же образы повторяются снова и снова въ каждой строфѣ.
Она знала, что Смерть прикоснулась къ ея груди, что ей суждено было, подобно эфемеридѣ, явиться совершенствомъ красоты лишь для того, чтобы умереть, — но ужасъ могилы сосредоточивался для нея въ одной мысли, которую она открыла мнѣ однажды въ сумеркахъ, на берегу рѣки Молчанія. Она скорбѣла при мысли, что, похоронивъ ее въ долинѣ Разноцвѣтныхъ Травъ, я покину навсегда нашъ мирный пріютъ и подарю свою любовь, теперь всецѣло принадлежавшую ей, какой-нибудь дѣвушкѣ изъ чужого будничнаго міра. И я бросился къ ногамъ Элеоноры, и клялся ей и Небесамъ, что никогда не скую себя брачными узами съ дочерью Земли, — никогда не измѣню ея памяти — ни воспоминанію о благоговѣйномъ чувствѣ, которое она вдохнула мнѣ. И я призывалъ Владыку Вселенной въ свидѣтели моего обѣта. И проклятіе, которое я призывалъ на свою голову отъ Него и отъ нея, святой, чье жилище будетъ въ царствѣ блаженныхъ духовъ, проклятіе, которое должно было обрушиться на меня, если бы я измѣнилъ своему обѣту, карало меня такой ужасной казнью, что я не рѣшаюсь говорить о ней здѣсь. И свѣтлые глаза Элеоноры еще болѣе просвѣтлѣли при моихъ словахъ; она вздохнула какъ будто смертная тяжесть свалилась съ ея груди; она задрожала и горько заплакала, но приняла мой обѣтъ (вѣдь она была ребенокъ!) и онъ усладилъ ей часъ кончины. И спустя нѣсколько дней, спокойно разставаясь съ жизнью, она сказала мнѣ, что за все, что я сдѣлалъ для успокоенія ея души, она будетъ бодрствовать надо мною и являться мнѣ въ ночной тиши, если же этого не дано блаженнымъ духамъ, — будетъ извѣщать меня о своемъ присутствіи, вздыхать въ дуновеніи вечерняго вѣтра, или вѣять на меня ароматомъ кадильницъ ангеловъ. И съ этими словами окончилась ея непорочная жизнь, положивъ предѣлъ первой эпохѣ моего существованія.
Все, что я говорилъ до сихъ поръ, истинно. Но, переступая грань на тропинкѣ Времени, поставленную смертью моей возлю-
