великой тайны. Урывками они научаются мудрости, которая есть добро, и еще болѣе простому знанію, которое есть зло. Они проникаютъ, безъ руля и безъ компаса, въ безбрежный океанъ «свѣта неизрѣченнаго» и подобно путешественникамъ Нубійскаго географа «agressi sunt mare tenebrarum, quid in eo esset exploraturi».
Хорошо, пусть я буду сумасшедшій. Я согласенъ, что мое духовное существованіе, представляетъ двѣ фазы; одна — состояніе безспорно здраваго разсудка, связанное съ воспоминаніями о ранней эпохѣ моей жизни; другая — состояніе тумана и сомнѣній, связанное съ настоящимъ и съ воспоминаніями о второй великой эрѣ моего бытія. Итакъ, всему, что я буду разсказывать о ранней эпохѣ, вѣрьте; а разсказу о позднѣйшемъ періодѣ довѣряйте лишь въ той мѣрѣ, насколько онъ покажется вамъ заслуживающимъ довѣрія; или вовсе не вѣрьте, или, если не вѣрить не можете, сыграйте роль Эдипа этой загадки.
Та, которую любилъ я въ юности, и о которой пишу теперь спокойно и хладнокровно, была единственная дочь единственной сестры моей покойной матери. Ее звали Элеонора. Мы всегда жили вмѣстѣ, подъ тропическимъ солнцемъ, въ долинѣ Разноцвѣтныхъ Травъ. Ни одинъ путникъ не проходилъ безъ проводника по этой долинѣ, такъ какъ она лежитъ далеко, среди гигантскихъ холмовъ, нависшихъ надъ нею со всѣхъ сторонъ и защищающихъ отъ солнечнаго свѣта ея уютные уголки. Никакой тропинки не видно кругомъ, и чтобы добраться до нашего счастливаго пріюта, надо было пробиваться сквозь листву тысячъ лѣсныхъ деревьевъ, и погубить, растоптать милліоны благоуханныхъ цвѣтовъ. Такъ и вышло, что жили мы одни, — я, моя кузина, и ея мать — и міръ для насъ замыкался въ предѣлахъ этой долины.
Изъ туманныхъ областей за горами на верхнемъ концѣ нашихъ владѣній пробиралась узкая и глубокая рѣчка, свѣтлая — только глаза Элеоноры были еще свѣтлѣе — и тихая; извиваясь прихотливыми петлями, она исчезала въ темномъ ущельѣ, между холмами еще болѣе туманными, чѣмъ тѣ, откуда она выходила. Мы называли ее «Рѣкою Молчанія», потому что въ теченіи ея было что-то успокоительное. Тихо, безъ ропота, катались ея струи, и такъ нѣжно скользили, пробираясь по долинѣ, что камешки, жемчужнымъ блескомъ которыхъ мы часто любовались, лежали не шевелясь на днѣ рѣчки, не мѣняя мѣста, застывъ на вѣки въ своемъ лучезарномъ сіяніи.
Берега рѣки и серебристыхъ ручейковъ, впадавшихъ въ нее извилистыми лентами, и промежутки между берегомъ и каменистымъ ложемъ рѣки, и вся долина до опоясывавшихъ ее горъ, —
