метафизикѣ называются вниманіемъ. По всей вѣроятности, меня не поймутъ; но я боюсь, что мнѣ никоимъ образомъ не удастся сообщить обыкновенному читателю точное представленіе о той болѣзненной интенсивности интереса, съ которой мои мыслительныя способности (не въ смыслѣ техническомъ) предавались и поглощались созерцаніемъ самыхъ обыкновенныхъ явленій внѣшняго міра. Размышлять по цѣлымъ часамъ надъ какой-нибудь вздорной фигурой или особенностью шрифта въ книгѣ; проводить лучшую часть лѣтняго дня въ созерцаніи причудливой тѣни на обояхъ или на полу; слѣдить цѣлую ночь, не спуская глазъ, за пламенемъ лампы или искрами въ каминѣ; грезить по цѣлымъ днямъ надъ ароматомъ цвѣтка; повторять какое-нибудь самое обыкновенное слово, пока, отъ частаго повторенія, оно не перестанетъ вызывать какую бы то ни было идею въ умѣ; утрачивать всякое сознаніе движенія или физическаго существованія посредствомъ абсолютнаго тѣлеснаго покоя, продолжительнаго и упорнаго, — вотъ нѣкоторыя изъ самыхъ обыкновенныхъ и наименѣе гибельныхъ причудъ, вызванныхъ этимъ состояніемъ душевныхъ способностей, быть можетъ, не безпримѣрнымъ, но во всякомъ случаѣ недоступнымъ анализу или объясненію. Но сдѣлаю оговорку, во избѣжаніе недоразумѣній. Это ненужное, серьезнѣйшее и болѣзненное вниманіе, возбуждаемое ничтожными предметами, не слѣдуетъ смѣшивать съ способностью забываться въ размышленіяхъ, свойственной всѣмъ вообще людямъ, а въ особенности тѣмъ, кто одаренъ пылкимъ воображеніемъ. Оно не было также, какъ можетъ показаться съ перваго взгляда, крайнимъ проявленіемъ той же способности, но существенно и въ самой основѣ отличалось отъ нея. Мечтатель или энтузіастъ, заинтересовавшись какимъ-нибудь объектомъ, большею частью не ничтожнымъ, незамѣтно теряетъ его изъ виду въ вихрѣ размышленій и выводовъ, и въ заключеніе этого сна на яву, часто исполненнаго роскошныхъ видѣній, убѣждается, что incitamentum или первая причина его размышленій совершенно забыта и стерта. Мое же вниманіе всегда привлекалъ ничтожный объектъ, правда, принимавшій неестественные размѣры въ моихъ болѣзненныхъ грезахъ. Я не дѣлалъ никакихъ выводовъ или очень немногіе — и они упорно вращались около первоначальнаго объекта. Мои размышленія никогда не были пріятными и при окончаніи моихъ грезъ первая причина не только не исчезала, но пріобрѣтала неестественный интересъ, представлявшій главную отличительную черту моей болѣзни. Словомъ, у меня дѣйствовала главнымъ образомъ способность вниманія, а не спекулятивная, какъ у мечтателя.
Мое тогдашнее чтеніе въ то время, если не усиливало недугъ, то
