прижимая ихъ къ груди съ различными жестами — такихъ мѣстъ весьма мало попадается въ этой оперѣ; здѣсь каждый бѣснуется самъ по себѣ, не обращая вниманія на другихъ. Каждый по очереди поетъ свой обвинительный актъ подъ аккомпаниментъ всего оркестра въ 60 инструментовъ; когда же такой пѣвецъ кончитъ, и слушатель начинаетъ питать надежду, что дѣйствующія лица, наконецъ, пришли уже къ соглашенію и производимый ими шумъ уменьшается, вдругъ начинаетъ пѣть громадный составленный, вѣроятно, изъ сумасшедшихъ, хоръ, и въ теченіе 2-хъ или 3-хъ минутъ я снова переживаю всѣ тѣ мученія, которыми терзался, когда горѣлъ сиротскій пріютъ.
Среди этого терзающаго слухъ шума выдалось всего одно мѣстечко, доставившее намъ ощущеніе неземного блаженства и покоя. Это былъ свадебный хоръ въ 3-мъ актѣ въ то время, когда проходитъ пышная процессія. Для моего непосвященнаго уха это была дѣйствительно музыка, — могу даже сказать божественная музыка. Въ то время, когда моя измученная душа съ жадностью пила бальзамъ этихъ очаровательныхъ звуковъ, мнѣ казалось, что я готовъ снова еще разъ перестрадать уже испытанное, если наградою за мученіе будетъ повтореніе этой мелодіи. Вотъ гдѣ заключается гвоздь всей оперы. Этотъ хоръ, великолѣпный уже самъ по себѣ, кажется еще лучше при сравненіи со всею остальной музыкою. Въ оперѣ хорошая арія кажется еще лучшею, чѣмъ, если бы она была пропѣта отдѣльно; подобно тому какъ и честность въ человѣкѣ на политической аренѣ блеститъ ярче, чѣмъ гдѣ бы то ни было.
Изъ всего этого я вывелъ заключеніе, что нѣмцы ничего такъ не любятъ, какъ оперу. Они просто влюблены въ нее. Это является естественнымъ результатомъ не только привычки, но и всего воспитанія. Мы, американцы, повидимому, тоже любимъ оперу, но развѣ одинъ изъ пятидесяти, посѣщающихъ у насъ оперу, дѣйствительно любитъ ее, остальные же сорокъ девять ходятъ туда или по привычкѣ, или же затѣмъ, чтобы запастись темами для разговора и разыгрывать изъ себя знатоковъ. Эти послѣдніе во время хода пьесы имѣютъ обыкновеніе подпѣвать, чтобы публика видѣла что они слушаютъ эту оперу уже не въ первый разъ. Къ величайшему моему сожалѣнію, люди эти чрезвычайно долговѣчны.
На этомъ спектаклѣ какъ разъ передъ нами сидѣли двѣ дамы: хорошенькая молодая дѣвушка лѣтъ семнадцати и особа, сильно смахивающая на старую дѣву. Въ антрактахъ онѣ разговаривали между собою и я понималъ ихъ, хотя нѣмецкая рѣчь съ нѣкотораго отдаленія совершенно для меня непонятна.
Сначала онѣ нѣсколько остерегались насъ, но потомъ, услышавши, что я говорю со своимъ компаньономъ по-англійски,
