мила жажда отъ совершеннаго ими перехода. Они пѣли и пили подъ открытымъ небомъ до самаго разсвѣта.
Въ десять часовъ на слѣдующее утро мы выѣхали по желѣзной дорогѣ въ Туринъ. Весь путь въ изобиліи былъ украшенъ туннелями, но такъ какъ мы забыли разставить вдоль него фонари, то и не могли ничего видѣть. Купэ наше было полно. Въ одномъ углу сидѣла какая-то толстая дубообразная швейцарская баба, имѣвшая претензію казаться дамою, но, очевидно, привыкшая болѣе стирать бѣлье, чѣмъ носить его. Ноги ея были вытянуты на противоположное сидѣнье и подпирались кромѣ того, чемоданомъ, поставленнымъ стоймя на полу между диванами. На сидѣньѣ, такимъ образомъ отвоеванномъ, помѣщались два американца, которыхъ, конечно, ужасно стѣсняли эти копытообразныя ноги. Одинъ изъ нихъ обращается къ ней и вѣжливо проситъ снять съ дивана ноги. Уставившись на него глазами, баба молчитъ. Спустя минуту американецъ снова почтительнѣйше повторяетъ свою просьбу. На отличномъ англійскомъ языкѣ въ чрезвычайно оскорбительномъ тонѣ баба отвѣчаетъ, что она заплатила за проѣздъ и не позволитъ нарушать своихъ «правъ» какому-нибудь невоспитанному иностранцу, хоть она одна и беззащитна.
— Но вѣдь и я имѣю право, сударыня. Мой билетъ даетъ мнѣ право на одно мѣсто, а вы занимаете цѣлую половину его.
— Я не желаю говорить съ вами, сэръ. Какое право имѣете вы ко мнѣ обращаться? Я совсѣмъ васъ не знаю! Можно подумать, что вы явились изъ страны, гдѣ нѣтъ джентльменовъ. Ни одинъ джентльменъ не станетъ обращаться съ дамой, какъ вы обращаетесь со мной.
— Я пріѣхалъ изъ страны, гдѣ дамы едва ли сдѣлаютъ мнѣ подобный упрекъ.
— Вы меня оскорбляете, сэръ! Вы хотите сказать, что я не дама, надѣюсь, что я не похожа на дамъ вашей страны!
— О, что касается до вашихъ опасеній въ этомъ отношеніи, то они напрасны, увѣряю васъ; тѣмъ не менѣе, я всетаки долженъ просить васъ, самымъ почтительнѣйшимъ образомъ, чтобы вы освободили мое мѣсто.
Тогда эта деликатная прачка пустилась въ слезы.
— Никогда еще меня такъ не оскорбляли! Никогда, никогда! Это стыдъ, это грубость, это низость, притѣснять и обижать беззащитную даму, не могущую владѣть ногами, которая не можетъ отъ сильной боли опустить свои ноги на полъ!
— Великій Боже, сударыня, отчего же вы не сказали этого сразу! Тысяча извиненій, самыхъ искреннихъ. Я не зналъ, я не могъ знать, это совершенно измѣняетъ все дѣло! Пожалуйста, сидите; я
мила жажда от совершенного ими перехода. Они пели и пили под открытым небом до самого рассвета.
В десять часов на следующее утро мы выехали по железной дороге в Турин. Весь путь в изобилии был украшен туннелями, но так как мы забыли расставить вдоль него фонари, то и не могли ничего видеть. Купе наше было полно. В одном углу сидела какая-то толстая дубообразная швейцарская баба, имевшая претензию казаться дамою, но, очевидно, привыкшая более стирать белье, чем носить его. Ноги ее были вытянуты на противоположное сиденье и подпирались кроме того чемоданом, поставленным стоймя на полу между диванами. На сиденье, таким образом отвоеванном, помещались два американца, которых, конечно, ужасно стесняли эти копытообразные ноги. Один из них обращается к ней и вежливо просит снять с дивана ноги. Уставившись на него глазами, баба молчит. Спустя минуту американец снова почтительнейше повторяет свою просьбу. На отличном английском языке в чрезвычайно оскорбительном тоне баба отвечает, что она заплатила за проезд и не позволит нарушать своих «прав» какому-нибудь невоспитанному иностранцу, хоть она одна и беззащитна.
— Но ведь и я имею право, сударыня. Мой билет дает мне право на одно место, а вы занимаете целую половину его.
— Я не желаю говорить с вами, сэр. Какое право имеете вы ко мне обращаться? Я совсем вас не знаю! Можно подумать, что вы явились из страны, где нет джентльменов. Ни один джентльмен не станет обращаться с дамой, как вы обращаетесь со мной.
— Я приехал из страны, где дамы едва ли сделают мне подобный упрек.
— Вы меня оскорбляете, сэр! Вы хотите сказать, что я не дама, надеюсь, что я не похожа на дам вашей страны!
— О, что касается до ваших опасений в этом отношении, то они напрасны, уверяю вас; тем не менее, я все-таки должен просить вас, самым почтительнейшим образом, чтобы вы освободили мое место.
Тогда эта деликатная прачка пустилась в слезы.
— Никогда еще меня так не оскорбляли! Никогда, никогда! Это стыд, это грубость, это низость, притеснять и обижать беззащитную даму, не могущую владеть ногами, которая не может от сильной боли опустить свои ноги на пол!
— Великий Боже, сударыня, отчего же вы не сказали этого сразу! Тысяча извинений, самых искренних. Я не знал, я не мог знать, это совершенно изменяет все дело! Пожалуйста, сидите; я
