перестань же! Меня морозъ по кожѣ подираетъ, слушая тебя… Но что же болитъ?
— Я прощаю тебѣ все, Сидъ… (Стонъ). Все, что ты мнѣ дѣлалъ… Когда меня не будетъ…
— О, Томъ, развѣ ты умираешь?.. Нѣтъ, Томъ, не надо, не надо… Если когда…
— Я прощаю всѣмъ, Сидъ… (Стонъ). Такъ и скажи всѣмъ, Сидъ. И вотъ что, Сидъ: рамку отъ оконца и котенка моего съ однимъ глазомъ отдай ты той новой дѣвочкѣ, что сюда пріѣхала, и скажи тьі ей…
Но Сидъ набросилъ на себя платье и убѣжалъ. Томъ страдалъ теперь въ самомъ дѣлѣ, до того было у него живо воображеніе, такъ что стонъ его становился почти естественнымъ.
Сидъ сбѣжалъ съ лѣстницы и крикнулъ:
— Тетя Полли, идите! Томъ умираетъ!
— Умираетъ!
— Да… Не мѣшкайте, поскорѣе идите!
— Вздоръ какой! Не вѣрю ничему!
Она побѣжала, однако, наверхъ; Сидъ и Мэри слѣдовали за нею по пятамъ. И она вся поблѣднѣла, губы у нея тряслись. Очутясь у постели Тома, она едва выговорила:
— Томъ! Что тамъ такое съ тобою?
— О, тетя, я…
— Говори, что такое? Что съ тобою, мое дитя?
— О, тетя, у меня гангрена на пальцѣ!
Старушка опустилась на стулъ и стала смѣяться, потомъ плакать, а потомъ то и другое вмѣстѣ. Это облегчило ее, и она сказала:
— О, Томъ, какъ ты меня напугалъ! Ну, а теперь довольно тебѣ глупить; вставай-ка.
Стонъ прекратился и палецъ пересталъ болѣть. Мальчикъ былъ немного пристыженъ и проговорилъ:
— Тетя Полли, мнѣ казалось, что онъ у меня въ гангренѣ: его такъ дергало, что я и о зубѣ позабылъ.
— О зубѣ, скажите! Что еще съ твоимъ зубомъ?
— Онъ у меня шатается и страшно болитъ.
— Ну, ну, хорошо, только не начинай стонать снова. Открой-ка ротъ. Да, зубъ у тебя шатается, но отъ этого не умрешь. Мэри, подай мнѣ шелковую нитку и принеси головешку изъ кухни.
Томъ сталъ просить:
— О, тетя, не выдергивайте его. Вотъ, онъ ужь и пересталъ болѣть. Никогда и виду не покажу, если онъ и станетъ болѣть. Пожалуйста, не дергайте его, тетя. Я вовсе не хочу оставаться дома и не идти въ школу.
