жетъ показывать спьяна, или спросонку, иди сдуру, и ошибается; и двое могутъ такъ; но если уже трое видятъ одно и тоже, будь они трезвы или пьяны, все равно, но дѣло уже несомнѣнно. Этого нельзя опровергнуть, вы сами понимаете это, масса Томъ.
— Нисколько не понимаю. Сорокъ тысячъ милліоновъ людей видѣли, что солнце переходитъ съ одной стороны неба на другую, но развѣ это доказывало, что оно, дѣйствительно, движется такъ?
— Разумѣется, доказывало. Но только никогда и не было нужды доказывать: всякій, у кого есть хотя сколько-нибудь смысла, самъ не сомнѣвается въ этомъ. И какъ солнце теперь катится по небу, такъ катилось и всегда.
Томъ обратился ко мнѣ и спросилъ:
— Ты какъ думаешь: солнце неподвижно?
— Томъ Соуеръ, къ чему задавать такіе дурацкіе вопросы? Каждый, кто только не слѣпъ, видитъ, что оно не стоитъ на одномъ мѣстѣ.
— Отлично! — сказалъ онъ. — Приходится мнѣ блуждать подъ небесами, не имѣя другого общества, кромѣ пары тупоголовыхъ скотовъ, которые знаютъ не болѣе, чѣмъ зналъ какой-нибудь университетскій главарь лѣтъ триста или четыреста тому назадъ!.. Да, Гекъ Финнъ, къ сожалѣнію, были даже въ тѣ времена папы, которые знали не больше тебя!
Спорить такъ было не благородно и я далъ это почувствовать Тому, сказавъ:
— Швыряться грязью не значитъ разсуждать, Томъ Соуеръ.
— Кто швыряется грязью?
— Да вы, Томъ Соуеръ.
— И не думалъ. Я полагаю, что сравненіе съ папой, даже съ самымъ невѣжественнымъ изъ всѣхъ, занимавшихъ престолъ, нисколько еще не обидно для увальня изъ глухихъ миссурійскихъ лѣсовъ. Это только честь для тебя, головастикъ! Если кто могъ бы тутъ обидѣться, такъ папа, и тебѣ нельзя было бы осуждать его, если бы онъ за то разразился проклятіемъ; но они не проклинаютъ. То есть, я хочу сказать, теперь.
— А прежде, Томъ?
— Въ Средніе Вѣка? Они только этимъ и занимались.
— Ты уже скажешь! Неужели, въ самомъ дѣлѣ, клялись?
Онъ тотчасъ завелъ свою мельницу и произнесъ намъ настоящую рѣчь, какъ это всегда бывало съ нимъ, когда онъ попадалъ въ свою колею. Я попросилъ его написать для меня послѣднюю половину этой рѣчи, потому что она была такая книжная, ее мудрено было запомнить, въ ней было не мало словъ, вовсе для меня непривычныхъ, да и выговорить-то ихъ, такъ языкъ сломаешь.
