— Да ты взбѣсить меня хочешь? Замолчи! Я употребилъ это слово какъ метафору.
Это слово пришибло насъ на минуту, потомъ Джимъ спросилъ, очень робко, потому что видѣлъ, до чего Томъ былъ сердитъ:
— Масса Томъ, а что это такое, метафора?
— Метафора… гмъ… это… такъ сказать, поясненіе. — Онъ видѣлъ, что мы все же не понимаемъ, и сталъ толковать: — Если я говорю, напримѣръ, что птицы одного пера живутъ въ одной стаѣ, это будетъ метафора, выражающая…
— Неправда это, масса Томъ. Никакъ не живутъ. Уже чего болѣе сходства по перу, какъ не у синешейки и сои, а насидитесь же вы, если захотите ждать стаю, въ которой обѣ эти птицы…
— О, избавь ты меня! Самая простая вещь не можетъ пробиться сквозь твой толстый черепъ. Не приставай ко мнѣ болѣе!
Джимъ былъ готовъ замолчать. Онъ былъ ужасно доволенъ тѣмъ, что сбилъ Тома. Лишь только Томъ заговорилъ о птицахъ, я зналъ, что ему не сдобровать, потому что Джимъ зналъ на счетъ ихъ болѣе, чѣмъ мы съ Томомъ вмѣстѣ. Видите-ли, онъ перебилъ ихъ цѣлыя сотни, а это лучшій способъ изучать птицъ. Такъ поступаютъ всѣ тѣ, которые пишутъ о птицахъ и любятъ ихъ такъ, что готовы бродить, претерпѣвая голодъ, изнемогая, перенося всякія лишенія, только бы найти птицу и убить ее. Зовутъ ихъ орнитологи, и я самъ могъ бы быть орнитологомъ, потому что люблю птицъ и всякихъ животныхъ. Я и вышелъ разъ, чтобы научиться быть имъ, и увидѣлъ птичку: сидитъ она на высохшей вѣткѣ высокаго дерева и поетъ, закинувъ головку назадъ и разинувъ ротикъ… Тутъ прежде чѣмъ я успѣлъ даже подумать, выпалилъ я, пѣніе смолкло и птичка свалилась прямехонько съ дерева, какъ подкошенная; я подбѣжалъ, поднялъ ее, она была уже мертвая, только еще тепленькая у меня на рукѣ; головка у нея перекатывалась изъ стороны въ сторону, точно на сломанной шейкѣ, а глаза застилались бѣлою пленкой и сбоку у темени виднѣлась капелька крови… Болѣе я не разсмотрѣлъ ничего, потому что слезы мнѣ помѣшали; и съ тѣхъ поръ не убивалъ я ни одного созданія, безъ того, чтобы мнѣ не стало больно при этомъ; такъ оно и продолжается.
Но этотъ «небосклонъ» не давалъ мнѣ покоя; я хотѣлъ узнать, что же это такое, и началъ снова разспрашивать. Томъ постарался объяснить мнѣ все, какъ умѣть. Онъ говорилъ: когда кто-нибудь произноситъ удачную рѣчь, то газеты пишутъ, что «небосклонъ звучалъ отъ народныхъ возгласовъ». «Газетчики выражаются такъ, — говорилъ Томъ, — но никто изъ нихъ не разъясняетъ, что же собственно небосклонъ, и потому надо полагать, что подъ нимъ разумѣется все, что снаружи и въ вышинѣ». Ну, это
