запаса и принялся описывать тетѣ Полли всѣ наши похожденія, помѣтивъ письмо: «Съ небосклона, близь Англіи». Докончивъ, онъ сложилъ письмо, запечаталъ его большущей красной облаткой, написалъ адресъ, прибавивъ крупнымъ почеркомъ: «Отъ Тома Соуера, аэронавта», и сказалъ, что у стараго Ната Парсона душа въ пятки уйдетъ, когда на почтѣ получится такой пакетъ. Я замѣтилъ:
— Томъ Соуеръ, вѣдь это не небосклонъ, а воздушный шаръ.
— Кто же говоритъ, что небосклонъ?
— А ты написалъ въ письмѣ.
— Что же изъ этого? Развѣ оно значитъ, что я называю воздушный шаръ небосклономъ?
— Я такъ понялъ. Что же такое, собственно, небосклонъ?
Было тотчасъ замѣтно, что онъ сталъ втупикъ. Онъ видимо старался выскрести, выдавить что-нибудь изъ своихъ мозговъ, но ничего не выходило и онъ сказалъ:
— Я не знаю, да и никто не знаетъ. Это, такъ себѣ, слово. Но слово очень хорошее. Немного другихъ получше его! Я даже полагаю, что и вовсе нѣтъ такихъ.
— Замололъ! — сказалъ я. — Тебя спрашиваютъ: что оно значитъ? Въ этомъ суть.
— Я тебѣ сказалъ уже, что не знаю. Слово это употребляется въ рѣчи, потому что… ну, потому что оно краситъ ее. Маншеты пришиваютъ къ рубашкѣ не за тѣмъ, чтобы человѣку было теплѣе, какъ думаешь?
— Разумѣется, не за тѣмъ.
— А все же пришиваютъ?
— Пришиваютъ.
— Ну, письмо, которое я написалъ, это рубашка, а небосклонъ — маншеты къ ней.
Я ожидалъ, что это оскорбитъ Джима; такъ оно и вышло. Онъ возразилъ:
— Не годится такъ болтать, масса Томъ, даже и грѣшно. Вы сами знаете, что письмо не рубашка и не можетъ быть на немъ никакихъ маншетъ. Нѣтъ на немъ такого мѣста, гдѣ бы ихъ пришить, а если и пришьете, онѣ держаться не будутъ.
— О, замолчи ты, погоди толковать, пока не нападешь на такое, что тебѣ по уму!
— Надѣюсь, масса Томъ, что вы не хотите сказать, будто я уже ничего не смыслю въ рубашкахъ? Мало я ихъ перестиралъ у насъ дома, что-ли…
— Говорятъ тебѣ, что дѣло вовсе не въ рубашкахъ!..
— Какже такъ, масса Томъ? Не сами-ли вы сказали, что письмо…
