— О, Гекъ, какъ можешь ты позволять себѣ это, когда ты знаешь, что бѣдный масса Томъ… — Тутъ онъ страшно взвизгнулъ и откинулся съ головой и руками назадъ, и завизжалъ снова, — все это потому, что насъ снова ярко освѣтило, а онъ поднялъ голову какъ разъ въ ту минуту, когда лицо Тома, бѣлое какъ снѣгъ, поднялось надъ лодкою и уставилось прямо на него. Онъ принялъ его, видите-ли, за привидѣніе.
Томъ влѣзъ къ намъ, и когда Джимъ удостовѣрился, что это дѣйствительно онъ, а не его тѣнь, то сталъ всячески ласкаться къ нему, плакать надъ нимъ, называть его разными любовными именами, — и все это до того, что казался совершенно свихнувшимся отъ радости. Я спросилъ:
— Чего же ты мѣшкалъ, Томъ? Почему не поднялся сразу?
— Я не рѣшался, Гекъ. Я зналъ, что кто-то пронесся мимо меня внизъ, но въ темнотѣ нельзя было узнать, кто именно. Могъ быть это ты, могъ быть Джимъ.
Онъ всегда былъ таковъ, нашъ Томъ Соуеръ: всегда обсуждалъ каждое дѣло. Онъ не хотѣлъ влѣзать, пока не удостовѣрился, гдѣ находится профессоръ.
Въ это время буря разыгралась во всю свою мощь; громъ страшно грохоталъ и раскатывался, молніи такъ и ослѣпляли, вѣтеръ свистѣлъ и ревѣлъ въ снастяхъ, наконецъ, полилъ и дождь. То нельзя было различить своей руки передъ собою, то можно было счесть нити на сукнѣ своего рукава и видѣть, сквозь завѣсу дождя, необъятный просторъ, по которому ходили, сталкиваясь и бушуя, валы. Такая буря очень красива, но только не для тѣхъ, кто находится въ пространствѣ и затерянъ тамъ, и промокъ, и одинокъ, и только что схоронилъ одного изъ своихъ.
Мы сидѣли всѣ, скучившись, на носу и говорили шепотомъ о бѣдномъ профессорѣ; всѣ мы жалѣли о немъ, жалѣли, что свѣтъ такъ посмѣялся надъ бѣднягой, отнесся къ нему такъ жестоко, тогда какъ онъ старался изъ всѣхъ силъ; и не было у него друга или кого-нибудь, кто поддержалъ бы его и не далъ бы ему все терзаться своими мыслями до помраченія разсудка. На кормѣ, былъ запасъ всякаго платья, одѣялъ и всего прочаго, но мы рѣшились лучше сидѣть тутъ подъ дождемъ, чѣмъ идти туда разбираться во всемъ этомъ. Намъ казалось какъ-то подлымъ начать хозяйничать тамъ, гдѣ еще все, такъ сказать, не остыло послѣ покойника. А Джимъ говорилъ, что ему лучше промокнуть до того, чтобы совсѣмъ размякнуть, чѣмъ наткнуться на тѣнь профессора среди молній. Онъ говорилъ что ему тошно и увидѣть-то тѣнь, а легче совсѣмъ умереть, чѣмъ дотронуться до нея.
