— А для чего же?
— Мнѣ хотѣлось дать вамъ знать, что вы напрасно тревожитесь и что мы не утонули.
— Томъ, Томъ, не было бы конца моей душевной радости, если бы я могла вѣрить тому, что у тебя была такая добрая мысль, но я знаю, что ея не было… и самъ ты это знаешь.
— Право же, тетя, я хотѣлъ… Прирости мнѣ къ этому мѣсту, если я не хотѣлъ!
— О, Томъ, не лги… не лги. Ложь ухудшаетъ дѣло во сто разъ!
— Это не ложь, тетя, а сущая правда. Мнѣ хотѣлось успокоить васъ, я затѣмъ и пришелъ.
— Я отдала бы все на свѣтѣ, чтобы повѣрить тебѣ; это загладило бы тебѣ кучу грѣховъ, Томъ. Я обрадовалась бы тогда даже тому, что ты сбѣжалъ и продѣлалъ все дурное еще! Но это непослѣдовательно, Томъ: если за тѣмъ пришелъ, то отчего же ты не сказалъ, дитя мое?
— Видите-ли, тетя, когда зашла у васъ рѣчь о похоронной службѣ, мнѣ вдругъ пришло на мысль, что намъ славно будетъ придти въ церковь и притаиться, и мнѣ не хотѣлось такой штуки испортить. Вотъ почему я спряталъ кору опять въ карманъ и смолчалъ.
— Какую кору?
— А ту, на которой я вамъ написалъ, что мы отправились, чтобы стать пиратами. Я жалѣю, что вы тогда не проснулись, когда я поцѣловалъ васъ… честное слово, жалѣю! Нахмуренное лицо тети Полли разгладилось и во взглядѣ ея промелькнула внезапная нѣжность.
— Ты поцѣловалъ меня, Томъ?
— Да, тетя.
— Въ самомъ дѣлѣ, Томъ?
— Въ самомъ дѣлѣ, тетя… Повѣрьте.
— Почему же тебѣ вздумалось поцѣловать, Томъ?
— Потому, что я люблю васъ, а вы такъ стонали и мнѣ было такъ грустно…
Слова звучали правдивостью. У старушки невольно дрогнулъ голосъ, когда она проговорила:
— Поцѣлуй меня опять, Томъ… А теперь, маршъ въ школу! Не надоѣдай мнѣ больше! Лишь только онъ ушелъ, она бросилась къ шкафу и вынула изъ него изорванную куртку, въ которой Томъ воротился изъ своихъ похожденій. Но она остановилась, держа ее въ рукахъ.
— Нѣтъ, — говорила она себѣ, — не смѣю. Бѣдняжка, я знаю,
