тораго была совершена кража, всталъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, съ искривившимся ртомъ и съ сѣрымъ, какъ пепелъ, лицомъ, а когда судья произнесъ роковыя слова, то онъ въ ужасѣ закричалъ, какъ полуумный:
— О, бѣдное дитя, бѣдное дитя! Я не зналъ, что тебѣ за это будетъ смерть.
Сказавъ это, онъ упалъ, какъ срубленное дерево; когда же его привели въ чувство, то онъ лишился разсудка и прежде захожденія солнца онъ лишилъ себя жизни. Хорошій человѣкъ, у котораго было справедливое сердце; теперь если прибавить это самоубійство къ тому убійству, которое будетъ совершено здѣсь, то виновниками этого являются правители и жестокіе законы Британіи. Теперь наступило время, дитя мое; позволь мнѣ помолиться надъ тобою не за тебя, бѣдное, ни въ чемъ неповинное сердце, но за тѣхъ, которые виновны въ твоемъ раззореніи и въ твоей смерти, имъ болѣе необходима молитва.
Послѣ молитвы патера на шею молодой женщины накинули петлю и трудно было затянуть узелъ, потому что все время она ласкала своего ребенка, цѣлуя его, прижимая его къ своему лицу и къ своей груди, обливая его слезами; стонала и кричала, а ребенокъ улыбался, трясъ ножками, воображая, что съ нимъ играютъ. Даже палачъ не могъ вынести этой сцены и отвернулся въ сторону. Когда все уже было готово, то патеръ ласково и нѣжно взялъ ребенка изъ рук матери и быстро отошелъ, но она всплеснула руками и, дико вскрикнувъ, прыгнула было къ нему; но веревка и помощникъ шерифа удержали ее; тогда она бросилась на колѣни и, протянувъ руки, воскликнула:
— О, еще одинъ поцѣлуй!.. Боже мой, одинъ только поцѣлуй!.. Этого проситъ умирающая!..
И ей это было дозволено; она еще разъ крѣпко поцѣловала ребенка и, казалось, готова была задушить его въ своихъ объятіяхъ. Когда же патеръ отошелъ съ ребенкомъ, то она опять воскликнула:
— О, дитя мое! Дорогой мой! Онъ умретъ!.. У него нѣтъ ни дома, ни отца, ни друзей, ни матери!..
— Я замѣню ему все, пока не умру, — сказалъ добрый патеръ.
О, если бы вы могли видѣть ея лицо! Благодарность? Но развѣ найдутся слова для выраженія этого? Она бросила на патера такой взглядъ, въ которомъ выражалось все; этотъ взглядъ былъ огонь. Затѣмъ она перевела этотъ же взглядъ на небо, гдѣ все принадлежитъ Богу.
