бы дѣлать по этому поводу разныя нелестныя замѣчанія… И были бы неправы, ибо видѣть плачущаго человѣка, съ котораго, — выражаясь картинно, — живымъ сдираютъ кожу, — не должно бы никого особенно удивлять.
Во время получасового антракта, послѣ перваго дѣйствія, я могъ бы выйти и немножко отдохнуть, но не рѣшился на это, опасаясь, что въ такомъ случаѣ въ глазахъ моего пріятеля навѣрное окажусь дезертиромъ. А когда затѣмъ около девяти часовъ наступилъ второй антрактъ, я переиспыталъ такъ много, что былъ не въ силахъ подняться. Моимъ единственнымъ желаніемъ было то, чтобы мнѣ дали спокойно умереть.
Я не берусь утверждать, что и остальные слушатели раздѣляли мои чувства, — о, нѣтъ, — этого отнюдь не замѣчалось.
Обладали-ли они прирожденной любовью ко всякому шуму, или, быть можетъ, съ теченіемъ времени научились находить въ немъ удовольствіе, этого я не знаю, — но, во всякомъ случаѣ, не подлежало ни малѣйшему сомнѣнію, что весь этотъ гамъ имъ очень правился. Въ тѣ минуты, когда грохотъ достигалъ своего апогея, они сидѣли съ очарованными блаженными лицами, подобно котамъ, которымъ гладятъ спину; когда же занавѣсъ упалъ, то вся масса зрителей поднялась съ своихъ мѣстъ, какъ одинъ человѣкъ, и въ воздухѣ, подъ громъ рукоплесканій, замелькали, въ видѣ снѣжной метели, носовые платки. Чѣмъ именно они восхищались, было выше моего пониманія. Надо замѣтить, что ложи и партеръ были до конца также полны, какъ, и въ началѣ; не считая возможнымъ допустить, чтобы всѣ эти люди поголовно оставались здѣсь по чьему-либо принужденію, оставалось заключить одно, что имъ это нравилось.
Что касается самой пьесы, то она отличалась роскошью костюмовъ и постановки, но въ ней было удивительно мало дѣйствія. Т. е., по правдѣ говоря, дѣйствія и вовсе никакого не было, хотя говорилось очень много о разныхъ происшествіяхъ и при томъ всегда въ необычайно приподнятомъ тонѣ. Пожалуй, это можно бы было назвать драматизированнымъ разсказомъ. Каждый изъ исполнителей являлся и разсказывалъ публикѣ о какой-нибудь приключившейся съ нимъ оказіи или непріятности, но продѣлывалъ это не спокойно и разсудительно, а напротивъ, съ крикомъ и шумомъ, съ оскорбительной и крайне разнузданной жестикуляціей. Я тогда же обратилъ вниманіе, что теноръ и сопрано совсѣмъ рѣдко приближались, по заведенному обычаю, къ рампѣ, съ цѣлью соединенными усиліями и голосами вывести замысловатую трель, протягивая при этомъ другъ къ другу руки, оттягивая ихъ тотчасъ же назадъ, прижимая къ сердцу сначала правую, а потомъ лѣвую
