друга), тѣмъ не менѣе должна замѣтить, что по ея „скромному“ мнѣнію („хороша скромница!“ думаетъ Елена Николаевна, припоминая цѣлый десятокъ мужскихъ именъ) ни „первыя впечатлѣнія“, ни справки не приведутъ къ желанному результату.
— Самое лучшее, заключила хорошенькая графиня съ нестираемыми румянами—попросить нуждающагося разсказать свою исторію, однимъ словомъ, une confession… На основаніи этого и судить…
— Исповѣдь иногда такъ трудна, графиня!—смиренно возражаетъ Елена Николаевна своему другу.
— Отчего жъ?.. Если сдѣлать ее съ открытымъ сердцемъ… Мнѣ кажется, она только облегчитъ душу, chère Hélène… Право!.. Мы, женщины, должны знать это!
Обѣ, сказавши по пакости другъ другу, умолкли. Стали говорить другія милостивыя государыни. Баронесса Шпекъ, стояла за справки у сосѣдей. Генеральша Быстрая стояла за справки въ полиціи. „Тамъ все должны знать!“. Адмиральша Троекурова предлагала рѣшать дѣло по происхожденію. „Благородные всегда достойнѣй!“ выпалила она баритономъ съ рѣзкостью морской волчицы.
Стали вопросъ голосовать. Но во время голосованія нѣсколько „милостивыхъ государынь“ непремѣнно хотѣли говорить въ одинъ и тотъ же моментъ, и поднялся такой шумъ, что снова затряслись сѣдыя букли, предсѣдательница позвонила, объяснила, что пренія закончены и снова букли покачались, покачались и остановились на своемъ мѣстѣ.
Большинство голосовъ высказалось за справки у сосѣдей, а въ случаѣ недостаточности и въ полиціи.
Затѣмъ Василій Александровичъ хотѣлъ было приступить къ чтенію второго вопроса, какъ изъ передней донеслись чьи-то голоса. Слышно было, какъ чей-то голосъ говорилъ „нельзя“, но другой протестовалъ. Елена Николаевна взглянула на секретаря. Тотъ попросилъ позволенія у Елены Николаевны узнать, не пришли ли по ошибкѣ сюда просители, но едва онъ хотѣлъ встать, какъ въ залу вошелъ пожилой, скверно одѣтый человѣкъ, ведя за руку, словно на буксирѣ, оборваннаго мальчугана.
