А Борисъ Николаевичъ, не спуская глазъ съ Вавочки, пикантной, еще хорошенькой своей Вавочки, еще горячѣй и искреннѣй заговорилъ, что онъ всегда любилъ Вавочку, зналъ одну только Вавочку въ эти двѣнадцать лѣтъ; онъ пожалѣлъ о бѣдныхъ дѣтяхъ безъ отца и, увидавъ, что растроганная Вавочка жадно внимаетъ его рѣчамъ и, вся заалѣвшая, съ полуоткрытыми устами, смотритъ на него нѣжнымъ прощающимъ взглядомъ своихъ большихъ влажныхъ глазъ, — понялъ, что теперь можно броситься къ ногамъ Вавочки и получить ея полное помилованіе, не смотря на всѣ свои вольныя и невольный прегрѣшенія.
На слѣдующій день, поздно проснувшись, Варвара Александровна, бодрая, веселая и счастливая, быстро одѣлась, заказала обѣдъ изъ самыхъ любимыхъ блюдъ Бориса Николаевича и послала старушкѣ-матери слѣдующую телеграмму:
„Письмо, которое получите, считайте недѣствительнымъ. Недоразумѣніе вполнѣ разъяснилось“.
А когда часу во второмъ къ Варварѣ Александровнѣ пріѣхала та ея пріятельница, мужъ которой все еще оставался „этимъ человѣкомъ“, и увидавъ Вавочку веселой, поздравила ее, рѣшивъ, что она наконецъ разъѣзжается съ мужемъ, — Вавочка, немного смутившись, отвѣтила:
— Нѣтъ, милая, я долго, долго думала и остаюсь ради дѣтей!
Къ обѣду уже всѣ портреты Бориса Николаевича были возвращены изъ ссылки и красовались на прежнихъ мѣстахъ и „этому человѣку“ снова было даровано христіанское имя „Бориса“ да еще съ прибавленіемъ „милаго“.
