она, желая вернуть свихнувшагося мужа на путь добродѣтели — онъ ни гу-гу, только пощипываетъ бородку и постукиваетъ тихонько пальцами по столу, точно и не его называютъ „извергомъ“ и „безсовѣстнымъ человѣкомъ“, а тамъ за шапку — и маршъ, а нето пойдетъ къ дѣтямъ и возится съ ними, пока не запрется въ кабинетѣ и не начнетъ работать… И Варвара Александровна, видя, что его ничѣмъ не проймешь, бросила наконецъ сцены, обмороки и стала дуться. Увы, и это не помогло. Сдѣлайте одолженіе! Наконецъ безсовѣстность мужа дошла до того, что когда однажды Варвара Александровна, желая сдѣлать послѣднюю попытку обращенія его на путь истины, поздно ночью, когда Борисъ Николаевичъ только-что вернулся — пришла къ нему вся въ слезахъ, полуодѣтая, съ распущенными волосами, въ кабинетъ, стала просить пощадить и ее и дѣтей и, наконецъ, бросилась къ нему съ воплемъ на шею, умоляя измѣнить образъ жизни, Борисъ Ннколаевичъ не только не успокоилъ ее, не только не обѣщалъ исправиться, но съ любезно вѣжливостью замѣтилъ, наконецъ, что ему хочется спать. Это обстоятельство окончательно убѣдило ее въ громадности ея несчастія и открыло глаза на безповоротную потерянность Бориса Николаевича.
Склонивъ голову надъ маленнькмъ письменнымъ столикомъ, на которомъ, среди разныхъ вещицъ, стояли въ изящныхъ рамкахъ фотографіи дѣтей (портреты „этого человѣка“ когда-то занимавшіе почетное мѣсто и на столѣ и надъ столомъ, были давно сосланы въ глубину комода), — Варвара Александровна дописывала своимъ красивымъ мелкимъ англійскимъ почеркомъ шестой листикъ письма, или вѣрнѣе, обвинительнаго акта, въ которомъ, со страстностью самаго свирѣпаго прокурора, сгруппировала въ яркой картинѣ всѣ гадости мужа, сообщая старушкѣ матери, вдовѣ, жившей на югѣ, о своемъ рѣшеніи.
„Бѣдная мама! Какъ она будетъ удивлена! Она и не подозрѣваетъ, что ея дочь такъ несчастна!“ — подумала Варвара Александровна, перечитывая письмо.
Она вложила его въ изящный конвертъ изъ толстой бумаги, написала рѣшительно адресъ, наклеила почтовую марку
