словно бы говоря, что Анна Петровна для него ровно ничего не значитъ.
— Что между вами было… Признайся, Борисъ… Вѣдь было? Ты съ ней часто встрѣчаешься… Она тебѣ нравится?
— Вавочка!.. Да мы съ ней всего-то разъ или два видѣлись… И за кого ты меня принимаешь?.. Кажется, у меня вкусъ есть… Анна Петровна!? Нравится!?
И Борись Николаевичъ даже разсмѣялся и сталъ горячо говорить, что Анна Петровна, пожалуй, и смазливая бабенка, но нисколько не интересная, и съ такой безпощадной критикой сталъ разбирать и ея носъ, и глаза, и шею, и глупость, что еслибъ Анна Петровна могла это слышать, то вѣроятно назвала бы Бориса Николаевича порядочнымъ лицемѣромъ и трусомъ, готовымъ изъ-за спасенія своей шкуры позорить ту самую хорошенькую блондинку, бойкую, остроумную и веселую, которой онъ еще вчера расточалъ комплименты.
Варвара Александровна опять испытующе посмотрѣла на мужа. Но онъ, помня еще хорошо утреннюю сцену и зная возможность перехода Вавочки изъ состоянія томной грусти въ состояніе бѣшеной ярости, съ блистательнымъ безстыдствомъ выдержалъ испытаніе.
— И ты не цѣловалъ ея рукъ?.. Вѣдь она рада случаю. Признайся, цѣловалъ?..
„Нашла дурака!“ — подумалъ Борись Николаевичъ.
И чувствуя, что помилованіе его въ шляпѣ онъ не безъ шутливости замѣтилъ:
— Благодарю покорно, Вавочка… Стану я цѣловать ея скверныя пухлыя руки! — прибавплъ онъ не безъ брезгливости.
— Поклянись! — торжественно произнесла Варвара Александровна, вообще имѣвшая слабость къ разнаго рода клятвамъ.
За этимъ дѣло не стало, и Борись Николаевичъ весьма охотно поклялся, предпочитая дать десять ложныхъ клятвъ, чѣмъ имѣть одну сцену, подобную утренней.
— Я бы удивилась, Борись, еслибь тебѣ могла понравиться „такая“ женщина, — нѣсколько оживленнѣе проговорила Вавочка.
— Еще бы не удивиться!
— Но какъ же она смѣла дразнить тебя… Говорить вздоръ, что я тебя никуда не отпускаю…
