но это были слезы покорной, несчастной женщины и умилили Бориса Николаевича.
— Вавочка… милая… — прошепталъ онъ дрогнувшимъ, взволнованнымъ голосомъ.
И онъ опустился на колѣни (коврикъ передъ постелью былъ мягкій и пушистый) и сталъ нѣжно гладить ея голову. И Вавочка закрыла глаза своими длинными рѣсницами, изъ подъ которыхъ сочились слезы.
Прошла минута трогательнаго молчанія съ обѣихъ сторонъ. Борисъ Николаевичъ пріободрился, чувствуя, что возобновленія бенефиса не предвидится и что помплованіе близко, а слѣдовательно, въ домѣ кончится, такъ называемое, „военное положеніе“, когда всѣ ходятъ мрачные, и дѣти снова могутъ шумно и весело играть безъ страха обезпокоить больную маму.
И въ виду этого Борисъ Николаевичъ съ особенной нѣжностью нѣсколько разъ поцѣловалъ благоухающую Вавочкнну щеку и при этомъ нечаянно даже попробовалъ вкусъ слезы, но, впрочемъ, не нашелъ его особенно пріятнымъ.
Наконецъ, Варвара Александровна открыла глаза, увлаженные слезами, и, утирая ихъ, тихимъ, совсѣмъ тихимъ и слабымъ голосомъ, точно слабость и горе не позволяли ей говорить громко, — спросила:
— Ты не обманываешь меня, Борисъ? Ты въ самомъ дѣлѣ меня любишь?
Этотъ вопросъ былъ обыкновеино первымъ вѣрнымъ признакомъ помилованія человѣка, которому задавались „бенефисы“, и Борисъ Николаевичъ поспѣшилъ отвѣтить самымъ искреннимъ и горячимъ тономъ, не допускающимъ ни малѣйшаго сомнѣнія:
— О, Вавочка…
И такъ какъ продолжать стоять на колѣняхъ, хотя бы и на мягкомъ коврикѣ, не совсѣмъ было удобно для сорокадвухлѣтняго человѣка, да, повидимому, и не представляло больше надобности, то Борисъ Николаевичъ пересѣлъ въ низенькое креслецо и пріятно потянулся.
— А та… Анна Петровна… — произнесла, какъ бы съ трудомъ выговаривая это имя, Варвара Александровна съ болѣзненно-презрительной гримасой и вперила испытующій долгій взглядъ на мужа.
Борисъ Николаевичъ только брезгливо пожалъ плечами,
