— Не прикасайтесь ко мнѣ!
Борисъ Николаевичъ опѣшилъ. Такого начала „бенефисовъ“ еще не бывало въ его супружеской практикѣ и „вы“ еще ни разу не употреблялось.
И, почтительно отступивъ, онъ могъ только робко и нѣжно произнести:
— Но, Вавочка… другъ мой… выслушай.
— И вы еще смѣете говорить!? — вскрикнула Варвара Александровна, вскакивая съ кресла, словно въ немъ вдругъ оказалась игла, и до глубины души возмущенная недостаточно виноватымъ видомъ Бориса Николаевича, который между тѣмъ такъ виноватъ.
— Вы смѣете еще говорить!? — повторила она, вся закипая гнѣвомъ и окидывая уничтожающимъ взглядомъ своихъ сверкнувшихъ глазъ человѣка, который былъ пьянъ, ѣздилъ на тройкѣ, ухаживалъ за Анной Петровной и вернулся въ пятомъ часу утра въ то время, какъ жена сидѣла дома одна… больная.
Слова эти были вступленіемъ къ тому, что Варвара Алекссандровна называла: „серьезно поговорить“, а вслѣдъ за тѣмъ начался и самый разговоръ, вѣрнѣе монологъ, такъ какъ говорила только Варвара Александровна, а оробѣвшій Борисъ Николаевичъ лишь тщетно пытался вставить слово оправданія, — монологъ, перешедшій въ одну изъ тѣхъ бурныхъ, неистовыхъ сценъ, которыя столь любятъ подозрительныя, страстныя и нервныя женщины, думающія только о своей любви, о своихъ страданіяхъ, оскорбленіяхъ и правахъ, и забывающія въ своемъ наивномъ эгоизмѣ о какихъ бы то ни было правахъ человѣка, который имѣетъ завидную долю быть ими безгранично и горячо любимымъ.
Это было цѣлое драматическое представленіе впечатлительной, экспансивной и страстной женщины, легко принимающей фантазію за дѣйствительность, подозрѣніе за фактъ, частью искреннее, частью нѣсколько театрально приподнятое, съ криками, слезами, угрозами, съ жестами отчаянія и непритворнымъ страданіемъ, — съ эффектами и рѣзкими переходами отъ трагическаго шопота глубоко-несчастной женщины къ властному крику оскорбленной повелительницы возмутившагося подданнаго, — отъ ѣдкихъ оскорбительныхъ сарказмовъ и грубыхъ ругательствъ мучительной ревности къ мольбѣ о пощадѣ и увѣреніямъ въ
